в Москве. Вадим наверняка не стал этого делать, чтобы не унижаться, — и вот теперь за его глупость и чисто плебейскую гордость должен расплачиваться именно он, Никита!
— Ладно, мать, не отчаивайся, что-нибудь придумаем. — Дубовик тяжело опустился в кресло, погасил сигару и потрепал Веру по руке. — Давай для начала сделаем вот что — я сейчас вызову своего помощника, он очень толковый и деловой парень, и ты ему подробно все расскажешь.
— А что рассказывать-то?
— Каким образом Вадим передал тебе их требование, куда нужно привезти деньги, ну и все остальное.
— Так ты согласен помочь? — Вера смотрела на него, широко раскрыв глаза, и Дубовик, случайно встретившись с ней взглядом, увидел в них готовое вырваться наружу выражение слезливой благодарности и собачьей преданности.
«Сейчас еще скажет — век за тебя буду Бога молить!» — с досадой подумал он, а вслух невесело произнес:
— А куда я, черт подери, денусь?
— Значит, так — первый месяц будете жить в доме, на второй месяц, если не будет выкупа, переведем в яму, ну а на третий месяц… — И веселый, бородатый, красивый чеченец средних лет нежно похлопал по висевшему на левом боку автомату.
В совершенно пустой комнате находилось четыре пленника: двое военных и двое штатских. Капитан российской армии, немолодой уже служака лет сорока пяти со своим подчиненным, солдатом-первогодком; а также Вадим Гринев с товарищем по несчастью — инженером-строителем из Самары.
Их захватили в заложники по многократно отработанному сценарию. Они шли по одной из центральных улиц Грозного, когда рядом с ними стремительно притормозили две машины — джип «Ниссан» и белые «Жигули», откуда выскочило четверо вооруженных автоматами людей. Испуганных инженеров быстро распихали по машинам, завязали глаза и долго везли по ухабистым, размытым грязью дорогам. И вот теперь от своего нынешнего хозяина по имени Ахмед они узнали собственную судьбу на ближайшие два месяца. Первые недели плена главным врагом заложников были не столько чеченцы, сколько невыносимая скука. Книг не было, не считая потрепанного Корана, телевизора тоже, а старенький транзистор с трудом принимал единственную российскую станцию — «Маяк». Все остальные частоты были забиты грузинскими, азербайджанскими и чеченскими радиостанциями, вещавшими на своих языках.
Поначалу Вадим стал даже жалеть о том, что в свое время не пристрастился к курению, поскольку трое его сотоварищей целыми днями немилосердно дымили и этим хоть как-то убивали время. Однако потом, когда Ахмед ограничил норму пятью сигаретами в день, Гринев снова порадовался отсутствию этой привычки. Кормили неважно — буханка хлеба в день на четверых да несколько вареных картофелин. Раз в неделю — банка тушенки. Работы по хозяйству было немного, и они вчетвером справлялись с ней за полдня. Остальное время проходило или в унылых разговорах, или за игрой в засаленные карты, которые нашлись в нагрудном кармане рядового. Никто из пленников не ждал от будущего ничего хорошего — таких денег, какие затребовал Ахмед, ни у кого из них не было. Впрочем, у военных было больше шансов — они надеялись, что их обменяют на пленных чеченских боевиков.
— Если только не забудут и не вычеркнут из списков части! — сердито добавлял капитан.
Но на что было надеяться инженерам, приехавшим восстанавливать Чечню исключительно из-за бедственного материального положения оставленных дома семей? Поначалу Вадим, вспомнив классический рассказ Толстого, начал было обдумывать план побега, но потом, убедившись в полной безнадежности этой затеи, впал в уныние. Даже если бы ему удалось вырваться из дома, как узнать, в какую сторону идти? В начале весны, когда леса стоят голые, а все окрестности просматриваются на много километров вокруг, он бы завяз по уши в грязи и его бы моментально обнаружили.
Благодаря своим умелым рукам, способным отремонтировать практически все — от пулемета, снятого с подбитого российского БТРа, до переносной радиостанции, Вадим пользовался особым расположением Ахмеда, который не раз полушутя-полусерьезно повторял ему одну и ту же фразу, звучавшую несколько двусмысленно:
— Тебя я расстреляю в самую последнюю очередь!
Кстати, Ахмед говорил по-русски удивительно чисто, без малейшего акцента и никогда — в отличие от того же капитана — не ошибался в склонениях или спряжениях. Сам он объяснял это тем, что родился и до семнадцати лет жил в России и лишь затем женился и переехал в Чечню. Впрочем, надеяться на его сентиментальность не приходилось. Когда Вадим пытался объяснить, что никогда в жизни не держал в руках больше тысячи долларов — какие уж тут сто тысяч! — Ахмед цинично щурил глаза и говорил примерно следующее:
— Квартира в Москве есть? Есть! У твоих родителей и родителей жены квартиры есть? Есть! Ну вот, а говоришь, денег нет! Захотят увидеть тебя живым — продадут!
Вадим не стал геройствовать подобно толстовскому Жилину, у которого в России была только старуха-мать и который на всех своих письмах о выкупе неизменно ставил неправильный адрес. Он честно описал Вере свое положение, прибавив только одну фразу: «Главное в нашей с тобой жизни — это дети». Если она ничего не сможет сделать, — а на это можно надеяться лишь как на чудо, — то наверняка поймет эту фразу так: «Со мной все кончено, позаботься о детях».
Велико же было его удивление, когда на исходе первого месяца плена, незадолго до того дня, когда все четверо заложников должны были переехать на новое местожительство — в яму, которую сами же и выкопали во дворе дома, — в комнату неожиданно ворвался радостный Ахмед и с ходу заявил Вадиму:
— Собирайся, едешь домой!
— Как домой? — не понял тот.
— Домой, в Москву! — Добродушно улыбаясь при виде растерянности, Ахмед пояснил: — Выкуп за тебя внесли, понимаешь?
— Кто внес?
— Друзья твои!
Ничего не понимавший Вадим наспех простился с товарищами по несчастью, на всякий случай взяв их адреса. После этого он вышел из дома и в сопровождении Ахмеда и еще двоих вооруженных чеченцев направился к машине. Однако напоследок судьба приготовила ему еще одно испытание. Они подходили к «Ниссану», когда на дороге, пересекавшей село из конца в конец, появилась целая кавалькада, состоявшая из трех
