им стало известно, что претор увел свой отряд, поначалу были немало этому удивлены. Они заподозрили, что претор отступил, чтобы выманить их из лагеря и завлечь в какую-нибудь ловушку. Сальвий выслал разведчиков, и те вернулись с сообщением, что войско Нервы в полном составе отошло к стенам Гераклеи и занялось строительством нового лагеря у главных ворот города.
Мемнон советовал без промедления идти в ближайшие крупные поместья, освобождая в них колодников, клейменых – словом, всех тех, для кого рабство стало настоящим проклятием и невыносимой мукой.
Убедившись, что враг действительно отступил, Сальвий на следующий день повел свой отряд в долину Галика.
Мемнон остался на Каприоне вместе с несколькими другими ранеными, участниками схватки у Гераклейского моста. За ранеными ухаживали женщины из имения Серапиона. Их уже было в лагере не менее трех десятков, в их числе и малышка Гита.
С того дня, как израненного Мемнона принесли в каприонский лагерь, девочка ни на шаг не отходила от него, готовила ему еду, меняла повязки и прикладывала к воспаленным ушибленным ранам листья подорожника. Кузнец Эргамен где-то раздобыл для нее тунику, чтобы она могла прикрыть свою наготу. Гита очень обрадовалась подарку и уже не стеснялась Мемнона, когда делала ему перевязки.
Когда лагерь опустел, Мемнон стал думать о том, что многообещающий «план Клодия» в связи с гибелью римлянина рухнул и нет никакой другой возможности что-либо исправить, разве что предложить самому претору выгодную сделку в расчете на его алчность. Эта дерзкая мысль уже много раз приходила ему в голову.
«Требаций, конечно, будет очень недоволен мною за то, что я не уберег публикана, – размышлял Мемнон. – Но если мне удастся договориться с претором, это будет гениальный выход из скверного положения, в которое я угодил. Необходимо лишь обезопасить самого себя на случай, если Нерва окажется слишком щепетильным или не отважится принять участие в столь опасном для него предприятии. В этом деле мне мог бы помочь Блазион. Ему ничего не стоит неожиданно войти со своими кораблями в Байский залив и захватить на берегу парочку знатных потомков Квирина. Имея в заложниках какого-нибудь сенатора, можно без особого риска отправиться в Гераклею прямо к римскому претору».
– О чем ты так задумался? – спрашивала Гита, делая александрийцу очередную перевязку. – Римляне испугались и ушли. Наших теперь много. У них есть большие копья и острые мечи. Все благодарят тебя за то, что ты привез им много оружия… Говорят, что ты прибыл с острова Крит. Скажи, а он далеко, этот остров?
– Далеко, милая, – отвечал Мемнон, рассеянно слушая болтовню девочки.
– А как ты думаешь, удастся ли нашим победить римлян? – снова спросила Гита, закончив перевязку.
– Они победят, если будут храбро сражаться.
– О, если бы все они были такими же сильными и смелыми, как ты! – сказала девочка и, помолчав, еще раз спросила: – А почему ты так печален?
– К сожалению, у меня прибавилось забот, – со вздохом отозвался Мемнон,. – Вряд ли я смогу тебе все объяснить, пришлось бы очень долго рассказывать… Если бы ты знала, девочка, что я пережил за один только этот последний год! Я ведь не только беглый гладиатор, но еще и пират, связанный страшной клятвой со своими товарищами по морскому разбою… Ты же не осуждаешь меня за это?
– О, нет! Что ты! – почти испуганно сказала девочка. – Напротив… я тобой восхищаюсь, – тихо добавила она.
– Давно бы бросил это ремесло, но пока не могу, – продолжал Мемнон, как бы рассуждая вслух. – Приходится скитаться по морям и заниматься грабежами. Опасное и противное это дело. Особенно в этом году у меня было много неприятностей, но, сказать по справедливости, было и много хорошего… Вот, к примеру, ты, Гита, – улыбнулся он ей. – Разве это не удача для меня, что я встретил тебя? Без тебя я не выбрался бы живым из проклятого ущелья и никто, кроме тебя, так не ухаживал бы за мной.
Гита радостно вспыхнула. Темное некрасивое лицо ее преобразилось, сверкнули ровные белые зубы, повеселели большие грустные глаза…
* * *
На следующий день произошло еще одно событие. В окрестностях Анкиры вырвались из эргастулов свыше четырехсот рабов. Во главе их был македонянин Диоксен, один из участников совещания в роще Паликов. Вооружившись топорами, серпами, кольями и рогатинами, они гурьбой двинулись к Галику, где стоял лагерь Сальвия.
Отряд Диоксена встречали в лагере радостными криками и звоном оружия. Все люди храброго македонянина получили тяжелое вооружение, а сам он был провозглашен на военной сходке третьим стратегом после Сальвия и Терамена.
С прибытием Диоксена и его отряда численность восставших возросла до восьмисот человек. В течение трех последующих дней в лагерь Сальвия сбежалось еще около двухсот рабов, и он располагал уже тысячей воинов. Оружие, доставленное пиратами, равномерно распределялось между всеми участниками восстания. Почти все они были вооружены копьями и щитами. Триста семьдесят из них, самые сильные и хорошо владевшие оружием, имели дорийские мечи и латы. Они составили отборный отряд. Сальвий назвал их триариями. В римском войске во время сражения триарии занимали третью линию как самые опытные бойцы. Главнокомандующий использовал их в качестве резерва, посылая в бой для последнего решительного натиска. «Дело дошло до триариев», – говорили римляне в таких случаях.
До претора доходили слухи, что мятежники каким-то образом обзавелись настоящим оружием, щитами и доспехами, но он этому не верил: откуда им было взяться у рабов? Нерва так никогда и не узнал о том, что повстанцев снабдили оружием те самые пираты, с которыми он спустя немного дней связал себя тесными узами из-за своей ненасытной алчности.
Впоследствии Диодор, осуждая действия Нервы под Гераклеей, писал, что тот, «сбитый с толку чужими советами», отказался от осады Каприонской горы, и «тем самым содействовал росту восстания, так как мятежники всюду разглашали о его трусости».
На одиннадцатый день восстания Сальвий получил от восставших титул первого стратега и назначил своими ближайшими помощниками Терамена, Диоксена и Френтана, приступив вместе с ними к организации войска.
В этом деле задавали тон бывшие воины-наемники из Сирии. Они не признавали другого строя, кроме македонской фаланги. Сальвий и его близкий друг Френтан (он был италийцем из самнитов), знакомые с военными порядками римлян, считали их самыми лучшими, но оба согласились с мнением большинства, понимая, что строительство армии по римскому образцу потребует много времени, а также первоклассного оружия, без которого даже численное превосходство восставших не могло дать им никакого преимущества перед легионами римлян и когортами италийцев74. Но сам Френтан в своем отряде насаждал римские порядки и обучал своих солдат сражаться в манипулярном строю. Он считал, что в будущем, когда восставшие будут располагать достаточным количеством оружия и снаряжения, им все равно придется перестраивать свою армию по образцу римской.
В течение трех дней повстанцы обучались сражаться в строю фаланги, пользуясь саррисами, которые приходилось изготовлять самим, снимая наконечники с копий обычной длины и насаживая их на самодельные тридцатифутовые древки. Кузнец Эргамен собрал вокруг себя несколько десятков человек и стал обучать их своему ремеслу. В лагере появились первые походные наковальни, на которых кузнец и его подручные выковывали наконечники для копий и даже мечи.
Между тем Нерва, бездействовавший в Гераклее, получил послание от Тициния. Тот сообщал, что ведет к Гераклее шестьсот восемьдесят воинов, собранных в Энне. Претор послал к нему гонца с ответным письмом, в котором подробно изложил свой план действий. По этому плану Тициний должен был отрезать противнику путь отхода в его неприступный лагерь на Каприонской горе. Для этого ему предписывалось выйти к Галику выше того места, где расположились мятежники и, заняв удобную позицию, отражать все их попытки пробиться к горе до тех пор, пока претор со своим отрядом не нападет на мятежников со стороны Гераклеи.
Тициний получил это письмо на полпути между Агригентом и Гераклеей. Решив в точности выполнить приказ
