претора, Тициний повернул колонну своих воинов на дорогу, ведущую к Цене, откуда проводник обещал к вечеру довести его к реке.
Вперед трибун послал десять конных разведчиков, которые вернулись к нему, когда утомленные и страдающие от жажды эннейцы шли по дороге, соединяющей Цену и Аллару. Разведчики сообщили, что мятежники расположились лагерем на левом берегу Галика в четырех милях от Гераклеи.
День близился к концу, когда колонна эннейских гоплитов подошла к реке. Тициний выбрал для стоянки невысокий холм, возвышавшийся примерно в полумиле от берега реки. Поднявшись на его вершину, трибун приказал своим сопалатникам воткнуть в землю копье с привязанным к нему белым вымпелом – символом главного командования.
Здесь солдаты стали разбивать свои палатки и разжигать костры. Времени на сооружение лагерных укреплений уже не было. До наступления темноты оставалось не больше двух часов. Тициний приказал командирам эномотий пропустить обоз ближе к реке, чтобы погонщики могли напоить вьючных животных, и выставить сторожевые заслоны на подходах со стороны возможного появления неприятеля, в том числе и со стороны Каприонской горы. Оттуда тоже можно было ждать нападения, хотя римлянин не мог себе представить, чтобы бунтовщики со своими кольями, фурками и рогатинами отважились бы вступить в бой с его хорошо вооруженными воинами.
Пока солдаты устанавливали для него палатку, Тициний, заложив руки за спину, прохаживался взад и вперед по вершине холма, предаваясь своим размышлениям, далеким от скучной суеты уходящего дня.
Его распирало неведомое ему раньше честолюбие. Разве мог он, еще недавно всего лишь центурион гастатов, даже помыслить о такой чести где-нибудь в Нумидии или в Галлии – командовать настоящим войском численностью в шестьсот восемьдесят тяжеловооруженных воинов? Тициний вспомнил о несчастном Клодии, которому он в первую очередь обязан был своей удачей. Если бы Клодий не уговорил Нерву взять его с собой в Сицилию, пришлось бы ему отправиться в Галлию под началом Суллы, консульского легата, навстречу великим опасностям. Бедный Клодий! Кто мог подумать, что его постигнет злосчастная участь Актеона, растерзанного собственными собаками? Хотя чему удивляться? В этой проклятой Сицилии рабы сожрали господ больше, чем собаки! А ведь совсем недавно они вдвоем поминали Гнея Волкация и Габиния Сильвана, павших жертвой хитрости и коварства негодяя Минуция, возмутившего рабов под Капуей!.. И какой был богач! Какое имение! Сколько рабов! Едва ли половина их знала господина в лицо. И вот она, своенравная прихоть Фортуны! Теперь душа Клодия в царстве теней, а всем его богатством, конечно, завладеет вдова, эта сварливая и злобная толстуха, которую Клодий ненавидел. Он терпел возле себя эту жирную курицу только потому, что взял ее с богатым приданым. Интересно, кого она теперь подыщет себе в качестве своего опекуна? Найдет, наверное, какого-нибудь дурака-пьяницу, которого, если он вздумает требовать слишком многого, она в любое время способна спровадить к Орку, приказав своим рабам перерезать ему глотку, а труп выбросить на Эсквилинское поле…
Потом мысли Тициния перенеслись к брату, который заработал у претора помилование кровью одураченных им рабов-мятежников и, перед тем как исчезнуть, сделал, кажется, единственное за всю свою никчемную жизнь благое дело: помог-таки ему, своему брату, выпутаться из долгов, которые он наделал за время пребывания в Сиракузах. Часть денег, полученных от Гадея, Тициний сразу пустил в рост, открыв счет у аргентария в Гераклее. Отныне он мог вздохнуть спокойно и не заискивать перед своими заимодавцами-центурионами. И все же в душе Тициний не испытывал полного удовлетворения. Он ловил себя на мысли, что завидует брату. Никаких забот теперь у этого беспутного малого! Полностью реабилитирован, забрался в какой-нибудь захолустный городишко под вымышленным именем, приобрел имение на добытые грабежом деньги, хотя… хотя возможно и другое: вряд ли он угомонился и порвал связи со своими друзьями-разбойниками. В самом деле! Зачем ему бросать столь привычное и прибыльное занятие? Надо будет разыскать брата сразу после того, как закончится вся эта заваруха с восставшими рабами. Нельзя выпускать его из виду. Надо его найти и при случае еще раз напомнить о предательстве, совершенном им в Нумидии. В конце концов, разве это будет несправедливо по отношению к тому, кто опозорил род Тициниев? Разве из-за его гнусного преступления заслуженный и уважаемый когда-то всеми центурион Марк Тициний не подвергался унижению и оскорблениям? Разве не бросали ему прямо в лицо на римских улицах, что и он сам, и его брат вместе со всеми их родственниками – одна шайка предателей, всегда готовых за деньги продаться врагам отечества? И он вместе с дядьями и племянниками вынужден был все это сносить! А разве сыновья и родственники Авла Постумия Альбина, изгнанного из Рима вместе с братом, бывшим консулом, не грозили ему местью за преступление, которого он не совершал? Вот пусть теперь братец и расплачивается с ним за все причиненное ему зло…
Но тут мысли Тициния были прерваны шумом и криками, донесшимися со стороны реки.
– Мятежники!.. Мятежники!.. – кричали десятки и сотни голосов.
К Тицинию подбежал командир первой эномотии.
– Неприятель подходит со стороны Гераклеи, – запыхавшись, доложил он и протянул руку в сторону холмов, окаймлявших долину реки. – Смотри, вон они!
Тициний и сам уже видел на вершинах ближайших холмов, окаймлявших речную долину, щетинившиеся копьями толпы воинов, которые, как муравьи, сползали к самому берегу реки и сливались в боевые колонны.
Помня о приказе претора, Тициний приказал командирам эномотий построить солдат на склоне холма, решив до наступления темноты сдерживать натиск плохо вооруженной и неорганизованной толпы мятежников, а на следующий день, дождавшись подхода основных сил во главе с Нервой, ударить по врагу с превосходной позиции. Солнце вот-вот должно было скрыться за горами, и опытный трибун понимал, что, если даже произойдет ночное сражение, выиграет тот, в чьих рядах будет больше порядка.
Одному из своих вестовых Тициний приказал сесть на коня и окольными дорогами мчаться в Гераклею с сообщением, что противник предпринял попытку пробиться к Каприонской горе. Это должно было побудить претора к немедленному выступлению из города, чтобы на рассвете ударить по врагу с тыла, как и было предусмотрено планом.
Несмотря на суматоху, вызванную неожиданным появлением неприятеля, эннейцы быстро выстроились в боевой порядок.
Тициний, проезжая вдоль фронта верхом на коне, обращался к воинам со словами ободрения.
– Доблестные граждане Энны! Этот сброд ничего не смыслит в военном деле! – выкрикивал он. – Близится ночь. Скоро совсем стемнеет. Поэтому стойте на месте и разите своими копьями этих варваров, если они осмелятся напасть на вас. Только безумцы ищут сражения в темноте ночи. Если они нападут – тем хуже для них. Помните, что это всего лишь вооруженная чем попало толпа. Очень скоро все они разбегутся под вашими ударами. Сегодня у нас не будет времени их преследовать, а завтра на рассвете к нам на помощь придет претор из Гераклеи и нападет на мятежников с тыла. Тогда и мы перейдем в наступление…
Чтобы придать больше мужества и уверенности своим солдатам, Марк Тициний на виду у всех слез с коня и велел подать ему щит.
Тем временем мятежники продолжали наступать, и крики их становились все явственнее. Строй их был изломан по фронту, что свидетельствовало о недостаточной выучке бойцов, но они превосходили эннейцев численностью и к тому же многие из них вооружены были отнюдь не «чем попало», а настоящими копьями, саррисами и щитами. Это сразу вызвало беспокойство у эннейских гоплитов. Тем не менее, они отвечали врагу стуком копий о щиты и громким боевым кличем, возбуждая в себе мужество. И прежде чем противники сошлись, над речной долиной стоял сплошной гул от криков и грохота оружия.
Фаланга эннейцев, ощетинившись копьями и не двигаясь с места, как ей было приказано, ожидала нападения врага на склоне холма. Надо отдать должное опытности Марка Тициния, позицию он занял превосходную.
Грозная лавина повстанцев, достигнув подножия холма, поползла вверх по его склону и вскоре сошлась с изготовившейся к бою фалангой. Раздался вопль многих сотен голосов, гулким эхом прокатившийся по окрестностям. Копья и саррисы вонзались в щиты, из общего шума прорывались пронзительные крики раненых.
