Конни не нашел, что ответить, кроме: «Мне надо… я просто…». Давно съеденный обед напомнил о себе вкусом во рту — возможно, даже этот вкус был приятнее, чем запах испарений в комнате.
— Это недоразумение… — начал он. — Я просто заберу формуляр и пойду, а вы все забудьте…
— Ты один?
— Да, один.
— Как и Эрлинг. Одинокий волк.
— Я не знаю этого человека, — сказал Конни. — Поверьте.
— Но работаешь на него?
— Я на него не работаю.
— А на кого тогда?
— На себя.
— Молодцы вы. Это, наверное, актерское образование. Дорогое, должно быть. И ходить приходится поодиночке, чтобы экономить.
— Это недоразумение. У меня Институт, который…
— Ты работаешь на него, сам о том не зная. Ты на первом уровне. Когда доберешься до второго, будешь больше понимать.
— Я ухожу, — сказал Конни. — Только мне нужна анкета.
— Я буду стрелять!
Конни собрался уходить, без анкеты. Он хотел лишь выбраться из этого дома, но остановился и вдруг увидел, что человек в кресле и вправду вооружен. В истощавшей до скелета правой руке виднелось оружие — пистолет. Конни поднял руки, чисто инстинктивно, просто так.
— Что вам нужно? — произнес он. — Это ошибка. Недоразумение. Я просто положил формуляр в ваш ящик, это результат статистической выборки. Не вы, а ваш почтовый ящик.
— Формуляр… — повторил человек в кресле. — С вопросами Эрлинга, в его стиле.
— Это мои вопросы, — снова возразил Конни.
— По чьему поручению?
— Этого я сказать не могу.
— Вот именно.
Понтифик в кресле по-прежнему направлял на него оружие, но ничего не говорил, ибо полностью сосредоточился на дыхании, одышке, которую сопровождал свистящий, бурлящий звук. Звук, который Конни слышал в телефонной трубке. Он повторялся через несколько слов, будто кислород заканчивался и человеку приходилось судорожно вдыхать, чтобы не договориться до смерти.
— Думайте, что хотите, — сказал Конни. — Но я даю самое честное слово, что зла никому не желаю.
Кресло тяжко дышало.
— Слышите, что я говорю?
— Слышу, и все, что ты не говоришь, — тоже.
— Тогда опустите оружие.
— Если приведешь сюда Эрлинга. Он что, не смеет прийти сюда сам? Тоже стал чувствительный на старости лет? Боится увидеть, что со мной сделал?
— Я не могу привести сюда этого Эрлинга. — Конни старался говорить прямо. — Я не имею к нему никакого отношения.
С минуту человек в кресле сидел без движения. Пистолет он опустил на колени, отвел в сторону штативообразную руку и вытащил несколько документов из бокового кармана кресла. Это была рассылка Конни. Несмотря на плохое освещение, он смог прочитать: «Законодательство Швеции предписывает каждому гражданину, располагающему информацией, которая тем или иным образом может представлять интерес для судебного расследования, выступать в качестве свидетеля. Если бы Вас призвали к исполнению данной обязанности, при условии угроз со стороны обвиняемого, отказались ли бы Вы от исполнения долга перед судом, поелику таковое требует пренебречь собственной безопасностью, ценимой более долга?» Человек с трудом опустил бумаги, вновь подцепив оружие, похожее на металлический наконечник руки. Текст отнял у него все силы.
— Только Посланник может писать на таком пресном… канцелярском… языке…
Конни ничего не ответил. На его взгляд, вопрос был сформулирован вполне корректно.
— Среди стиральных порошков… и станций метро… и телепрограмм… которых никто не знает… но я не клюнул. Я узнаю этот голос. «Поелику…»
— Это мой вопрос, — настаивал Конни.
— Он болен? Он стар, но такие, как он, добровольно на пенсию не выходят. Может быть, он двигается с трудом. Тазобедренные суставы. Так это называют… «Тазобедренные…» У меня-то их больше нет. Как он, должно быть, ждал… Все эти годы! Его и больные суставы не остановят. Уж он бы приказал, чтобы его принесли сюда, и вырвал бы этот ключ из моей утробы собственными руками. Не понимаю — если они не посылают сюда лучшего, то должны послать почти самого лучшего, а если ты и есть почти самый лучший, то эта страна в опасности… Объясни мне!
— Если перестанете целиться.
— Ты стоишь слишком близко к двери.
Конни сделал шаг внутрь комнаты.
— Стоп!
Слишком близко подходить было нельзя. Только сейчас Конни заметил, что пол усыпан пустыми упаковками из-под лекарств, пузырьками, коробочками, блистерами: наступив на них, он услышал хруст.
Эту картину Конни воспроизвел в меру своих способностей. Мне казалось, я вижу этого человека перед собой. Я воспринимал большую часть пересказанного им диалога, но каждый раз, слыша слово «Посланник», все больше отвлекался, и, в конце концов, совсем погрузился в собственные мысли, рассуждения и воспоминания о Вене семьдесят девятого года, среди которых образ неприятного человека, встреченного в «Черном верблюде», был самым отчетливым. Позже он показал мне, к чему может привести целенаправленная деформация человека. Чем больше я слушал Конни, тем больше убеждался, что бедолага в Юртхаген стал жертвой того же Посланника. Человек это был или должность, не имело значения. Куда важнее были его деяния.
Очевидно, Конни заметил, что я плохо слушаю:
— Ты о чем-то думаешь…
— Я просто пытаюсь… представить себе, — сказал я.
— Не выйдет, — возразил он. — Когда я вышел оттуда… старался держаться подальше от людей на улице. Я отправился прямо домой, сорвал с себя одежду, затолкал ее в пластиковые пакеты и выбросил в мусоропровод. Эта одежда не годилась даже для «Секонд-хэнда для третьего мира». Вонь невозможно было отстирать. Потом я час мылся под душем, брился, сам стриг волосы, как мог. Руки дрожали. И все-таки мне казалось, что запах остался. Я до сих пор его чувствую. Картина по-прежнему у меня перед глазами. Его голос… Все у меня внутри… — Он хлопнул себя ладонью по лбу. — А я не хочу…
— Ты это имеешь в виду, — спросил я, — когда говоришь, что «контаминирован»?
Он потер виски кончиками пальцев и произнес:
— И ты теперь тоже, да?
— Почему ты так думаешь?
— Так или нет? — Я не ответил, не успел. — Если нет, то лучше бы я ничего не говорил. Такие вещи могут испортить человеку жизнь.
— Все нормально.
— Ты даже не подозреваешь… — сказал он. — Офис прослушивается, но мне плевать.
Он перестал массировать голову, вытянул шею, слегка откинулся назад, уставился в потолок и громко произнес:
— Слышите? Мне плевать!
Может быть, я провел так много времени в обществе Конни, так долго ждал и слушал, что усталость дала о себе знать, и я позволили себе поддаться его магнетизму. Как бы то ни было, я вполне допускал, что он прав и офис прослушивается, и столь же мало беспокоился по этому поводу. Все эти годы они знали, кто я такой, и какое имеет значение, если в моем деле станет одной бумагой больше. Конни не знал, насколько он прав: я был так же инфицирован и осквернен, как он.
