— Ты понял, что произошло с этим человеком?
— Тогда — нет. Не там. Не сразу, но позже. — Он отпил холодного кофе, закрыл глаза и откинулся на спинку дивана. — Опять я отрубаюсь… — Конни медленно поднялся и пошел на кухню. Вернувшись с таблеткой, он проглотил ее и запил кофе.
— Скоро начнешь отходить…
— Я стоял посреди этой вони, — продолжил он, — и смотрел прямо в дуло пистолета, который держал в руках этот живой труп, это полусгнившее тело, готовое в любую минуту рассыпаться в прах. Он мог выстрелить случайно, а мог намеренно, но разве это было важно? Заключить этот труп под стражу было невозможно, предстать перед судом этот… реклайнер не мог. Терять ему было нечего, он легко мог забрать с собой врага. Что бы я ни говорил, какими бы святынями я ни клялся, что все это недоразумение, он не верил, и самое странное, что я… через какое-то время… не знаю, от недостатка ли кислорода или от страха… но спустя какое-то время я стал сомневаться. Этот человек выглядел так убедительно, ведь его состояние было последствием последствия… «Непоколебимость, — говорил он. — Ты видишь цену моей непоколебимости…» Сейчас лучше осведомлен, но уже тогда понял ход его мысли: он стал жертвой не только Эрлинга или Посланника, но и собственной непоколебимости. У него было время подумать и найти мне место в картине происходящего и… я не знаю… но я долго жил с чувством, что мне нет места в собственной жизни… что я не тот, не там и не в то время… Может быть, этот человек был прав? Может быть, я выполнял задание, о котором мне ничего не известно? Сволочь министерская не рассказала мне всей правды. Понимаешь? Это было чувство — может быть, отчаянное, но такое сильное.
— Тебе угрожали.
— В этом и было дело. Свидетельствовать, несмотря на угрозу. Пустые угрозы — и вполне реальные… Вот что привлекло его в самом начале. Этот человек стал свидетелем каких-то событий, и его угрозами вынудили молчать — люди, с которыми я, вероятно, был связан.
— Что за события?
— Я спросил, но в ответ услышал лишь его омерзительный смех. Он же был уверен, что я уже знаю, что я осведомлен о его делах. Речь шла о ключе…
Человек в кресле отвел в сторону полу халата — кусок, еще не вросший в тело, обнажив часть сине-лилового живота — впадины под грудной клеткой, заканчивающейся выпирающими сквозь кожу ребрами. Под ними виднелось нечто вроде опухоли или отека. «Возьми вилку, — вспомнил Конни, — и выскреби этот проклятый ключ…»
— У него в животе был ключ?
— Он сказал: «Я весь — один гнилой чехол для ключа». Как-то, в приступе паники он обернул его куском вяленой говядины — эту деталь он повторил несколько раз, именно кусок вяленой говядины, — и проглотил, почувствовав, как тот опускается по пищеводу, проходит через желудок и кишечник и приземляется где-то на островках Лангерганса. «Ключ зарыт», — сказал он.
— Что за ключ?
— От ячейки сейфа в банке. В середине восьмидесятых ему «доверили» документ. Поскольку он был уверен, что я прекрасно осведомлен, на вопросы не отвечал, принимая их за дурную актерскую игру. О чем на самом деле шла речь, я узнал позже, от других. От Посланника.
— Ты? — переспросил я. — Ты его видел?
— А что, не заметно? — Я молчал. — Он есть. Я в это не верил. Точнее, я не верил в него как человека — скорее, как функцию. Но он сидел здесь — на твоем месте. Единственный, кто сидел на этом диване с очевидным комфортом.
Я почувствовал себя неловко, стало неприятно, как будто этот человек оставил часть себя, как будто диван-Молох поглотил нечто, принадлежащее ему, и теперь это нечто лежит в его недрах, излучая жуткую энергию своего законного владельца.
— Он ужасен, — сказал Конни. — В той квартире, в Юртхаген, я боялся, но это было похоже на фильм ужасов. Я мог уйти в любой момент. А когда он сидел здесь и смотрел на меня, мне стало по-настоящему, действительно страшно. Я понял, что теперь мне никуда не скрыться. У него голубые глаза и запах леса…
По причинам, до сих пор для меня неясным, я не стал говорить, что видел эти глаза и знаю аромат старого одеколона. Я промолчал по наитию. Едва переступив порог этого офиса, я оказался в потоке информации — однозначных и противоречивых фактов. Посланник был и однозначным, и противоречивым. С тех пор, как судьба свела меня с ним, прошло много времени и, как уже было сказано, я пытался сделать все, чтобы забыть или, по крайней мере, не думать об этом. Он больше не появлялся в моей жизни, ибо я полностью выполнил его пожелания, оставив некоторые сведения при себе, скрыв самое страшное от публики. Видимо, я проявил себя достойным этого знания. Меня оставили в покое, предоставив возможность жить без волнений, насколько это было возможно. В этом заключалась его миссия — вмешиваться в судьбы тех, кто сам был готов вмешаться в чужую судьбу, самым чувствительным образом затрагивая вопросы государственной безопасности.
~~~
— Вечером заглушил пол-литра вискаря, чтобы успокоиться. Уснул перед телевизором и проснулся в поту от страха. В голове все шло ходуном. Я не знал, что делать…
Он жил в двушке в Васастан, а жена — в трешке, в нескольких кварталах оттуда. Только ей он мог позвонить среди ночи.
— Других друзей у меня нет… Все развелись, ей достались жены, мне мужья. Чертовы зануды…
Поэтому он отправился к Аните, и когда она, открыв дверь, увидела, в каком он состоянии — прическа говорила сама за себя, — без лишних слов впустила его внутрь.
— Я ничего не мог сказать… Не мог рассказать, что со мной произошло. Она думала, что я принял что-нибудь еще, кроме виски, или что я сошел с ума. Мне было все равно. Я нуждался в ней больше, чем… наверное, как никогда.
Утром он сидел на кухонном стуле, укутанный в полотенце, аккуратно постриженный. Накануне жена сказала, что у него очень глупый вид. Проспав пару часов, Конни почувствовал себя лучше — настолько лучше, что смог взглянуть в зеркало и убедиться в ее правоте. Аните пришлось его постричь.
— Она и раньше меня стригла, в молодости. Но это было давно. Теперь я заметил, что она медлит, долго расчесывая остатки моих волос… Спросил, не нужно ли ей на работу. Она ответила, что уже позвонила и сообщила, что опоздает. Может быть, я все неверно истолковал, но мне было так приятно чувствовать чье-то прикосновение. Закончив, Анита сняла полотенце с моих плеч и встала передо мной, чтобы оценить результат, и я обнял ее, хотел удержать.
А она высвободилась, что-то сказала, посмотрела на часы — давая понять, что ни о чем большем и речи быть не может. Наверное, та передозировка смерти в Юртхаген пробудила во мне желания. Так или нет, но Анита с явным удовольствием отклонила мои притязания, и ее удовольствие было приятно мне. Ложное великодушие старого брака… Я возвращался в свою старую контору, счастливый, что есть Анита. Такой радости я не испытывал много лет. Порой внезапно осознаешь, что у тебя есть, и понимаешь, что этого достаточно…
Я сидел, уставившись на тестовую таблицу телевизора, и чувствовал, что Конни буквально засветился. Я посмотрел на него — и вправду, глаза излучали свет, чего с ним прежде не было. Он рассказал, что эта удивительная радость сопровождала его всю дорогу через галерею, где снимали последние доски лесов перед новыми магазинами: чтобы освободить место для укладчиков пола, которым предстояло скрыть неказистый бетон в проходе.
