У флаинг-офицера Шеллена не имелось никаких причин мстить королю Георгу VI или его государству в целом. Добавлю также (на всякий случай), что никто из погибших 20 марта под Хемницем английских летчиков даже не был знаком с мистером Шелленом, и мы можем смело отбросить даже такую, совершенно нелепую версию мести. Или кто-то хочет мне возразить? Нет?… Тогда идем дальше: мотив четвертый — политические убеждения. Но это — полный абсурд! Поменять в самом конце войны свое отношение к нацизму с минуса на плюс, когда даже в самой Германии происходит обратный процесс переоценки ценностей? С чего бы вдруг?
Мне могут возразить, мол, мистер Шеллен никакой не мистер, он — герр Шеллен, то есть этнический немец и совершил свою измену по зову крови, из чувства братства с. соотечественниками-нацистами, осознав вдруг свою принадлежность к этой стране, к этому «государству-чудовищу». Но откуда вдруг такие перемены? Воевал несколько лет против «своих», а потом, перед самой победой решил искупить вину за это перед фюрером? Уж не после того ли, как немцы подло убили его друга Каспера Уолберга? Уж не лагерный ли надсмотрщик Гвоздодер внушил братскую любовь «Перебежчику», как он сам его называл? Конечно, нет! Да и у обвинения на сей счет нет ни малейшего обоснования, так что я не стану более заострять на этом ваше внимание. Мотив пятый — умственная неполноценность, — Скеррит повернулся к подзащитному. — Но взгляните на этого молодого человека и вспомните, как он отвечал на все заданные ему здесь вопросы. Вычеркиваем?… И я того же мнения. Что же остается? — Джон Скеррит снова задумался, поглядев зачем-то на потолок. — Ах да! Ошибка! Предательство совершено по ошибке. Офицер Шеллен решил, что британская армада летит, чтобы разрушить город Хемниц, что, как нам известно, было чудовищной неправдой. Нет, 20 марта 650 четырехмоторных бомбардировщиков были нацелены всего лишь на фабрику по производству швейных машин, а также на железнодорожную станцию. Так что горожанам можно было и не вылезать из своих кроватей и не бежать сломя голову в бомбоубежища. Но, не зная этого, офицер Шеллен по ошибке сорвал атаку родных ВВС на эти два стратегические объекта, которые, кстати, почему-то почти не пострадали и 27 марта, когда флаинг-офицер Шеллен налету уже совершенно не мешал и когда взамен фабрики и станции, вероятно по недосмотру, был сметен весь остальной город. — Скеррит повернулся в сторону судейского подиума. — Прошу заметить, ваша честь, что я не касаюсь никаких международных правил и совершенно не осуждаю никакие действия наших летчиков. Смели так смели, с кем не бывает. — Он снова повернулся к присяжным. — Кажется, я перечислил все мотивы, способные толкнуть человека на предательство. Что же тогда подвигло Алекса Шеллена на столь опасное как в момент исполнения, так и в плане грядущего разоблачения деяние? Что, я вас спрашиваю? — Скеррит простер руки в сторону жюри присяжных. — А толкнули его на это черные столбы дыма от погребальных костров, один из которых он лично зажег на той самой площади, на которой провел свое детство. Неважно, понес ли его родной город незаслуженное наказание или стал жертвой военной необходимости. Важно другое — Шеллен совершил тот род предательства, которому, что бы ни провозглашали все законы Англии, есть оправдание! Хотя бы с позиций божественной справедливости.
Бог, которому мы здесь без конца приносим клятву правдивости, не стоял все годы этой страшной войны ни на чьей стороне. Как бы и кому бы этого ни хотелось. Создатель с горечью наблюдал за тем, что творили Его дети на сотворенной для них же планете — лучшей из миров. И если Он видел, как некий Алекс Шеллен старался защитить детей, женщин, стариков, храмы и кладбища своей первой родины, то вряд ли осудил его за то, что он нарушает при этом присягу, предает короля, поднимает оружие против своих. Оттуда, сверху, его измена и дезертирство наверняка оценивались не с оглядкой на статуты средневековой Англии, а по иным критериям — критериям, которые, к сожалению, лежат вне пространства не только нашей юрисдикции, но и нашей заскорузлой морали, не отличающей войны праведной от войны, превратившейся в добивание и расправу над народом, загнанным в угол собственным диктатором. Господа присяжные, я взываю не к милосердию, а только к справедливости. Абсолютизация внешней формы тех статутов о государственной измене, по которым милорды Высокого суда будут выносить приговор, неодолимо предопределяет его исход. Поэтому только от вас зависит: дадите вы им возможность сохранить жизнь этому человеку или такой возможности вы им не дадите. У меня все.
Некоторое время стояла тишина. Затем раздались отдельные хлопки, слившиеся через несколько секунд в общий негромкий шум, более заметный со стороны балконов. Все понимали, в какие сложные условия был поставлен адвокат Скеррит неожиданным решением канцлерского суда. Все помнили, с какой страстью эти четыре дня защищал он своего клиента, выкладываясь так, словно речь шла о его собственной жизни. Защищал против негативно настроенного зала, выслушав немало незаслуженных оскорблений на улицах или прочитав их в газетах. Темные круги под его глазами и заметно осунувшееся лицо свидетельствовали, что и ночи он посвятил своей работе, собирая материалы, набрасывая тексты выступлений. Поэтому многие хлопали ему, если не в знак одобрения его позиции, то из уважения к его профессионализму.
— Если когда-нибудь попаду в Олд Бейли на скамью подсудимых, найму Скеррита, — сказал кто-то негромко своему соседу.
Лорд Баксфилд прокашлялся и обратился к Алексу:
— Подсудимый Шеллен, прежде чем генеральный атторней мистер Файф произнесет заключительную речь, вы имеете право на последнее слово.
Алекс встал. Накануне он долго ходил из угла в угол своей камеры, обдумывая это свое последнее слово. Он прекрасно понимал, что только раскаяние и мольба о снисхождении, высказанные в последнем слове, могут оказать воздействие на суд и присяжных. Все остальные разглагольствования, сколь бы логичны и отточены они ни были, ничего не добавят к тысячам произнесенных уже слов и пройдут, если не мимо ушей, то не затронув сердец.
— Высокий суд, господа присяжные заседатели. 20 марта 1945 года я выступил не против короля Георга VI и не против народа Англии. Я выступил против стихийного бедствия бессмысленной жестокости, и я боролся с нею, как борются с пожаром или с наводнением. Я ни о чем не сожалею. Скажу вам больше: я рад, что однажды мне не хватило бензина, чтобы улететь из пылающей Германии и что судьба поставила меня перед выбором: бездействовать, предав самого себя, или поступить по внутренним убеждениям, пойти против тех, для кого война из дела праведного превратилась в расправу. Моей семьи больше нет. Похоже — у меня нет и родины. Я признаю себя виновным перед английским законом, но мне было бы намного проще, если бы я осознал свою вину и перед неписаным законом человечности. Тогда я мог бы покаяться и попросить прощения. Но я не стану обманывать вас — я не вижу за собой вины, и вы вправе судить меня как нераскаявшегося.
Он сел. Адвокат Скеррит поставил локти на стол и уткнулся лбом в сомкнутые ладони. Зал безмолвствовал, только скрип перьев и чье-то нервическое покашливание, еще более подчеркивающие тишину.
— Что ж, — лорд Баксфилд ткнул молотком в сторону генерального атторнея, — теперь ваша очередь, мистер Файф.
