того, что в королевстве распространилось колдовство. Вчера вот взяли двадцать человек.
– Если тыкать в кого-нибудь и называть ведьмой, он и станет ведьмой или ведьмаком. Видишь тот вон камень? Чем тебе не ведьма. Бери и кидай его в подземелье.
– Я думаю…
– Думы не для тебя, не забивай ими голову. Ты теперь страж. Тебе нужно не думать, а только выполнять задуманное.
– Да ну тебя! Опять ты за свое?
– Ты порепетируй, что скажешь Алайе, когда его поймают и приведут к тебе. «Друг мой, ты знаешь, как я тебя люблю, но самомнение для меня дороже».
– Слушай, я тебя и в самом деле могу ударить.
– Последний раз спрашиваю, караульщик: зачем ты сюда пришел?
– Потому что рядом нет больше никого, с кем я бы чувствовал себя блохой.
– Тебе на это мало жен?
– О жене тебе лучше расспросить моего отца. Он тот, кто у меня ее увел.
– А ты просто брюхатишь ее детьми.
– Не говори о вещах, о которых ты ничего не знаешь. Тебе не понравится, как я могу поступить с тобой.
Бормотать извинения для Соголон свыше сил, и она просто замолкает.
– Здесь никому нет дела до моего самомнения. Я всего лишь крестьянин, пролезший в какую-то щель, которую забыли заделать. Ты это ненавидишь, и это уже кое-что.
Губы Соголон разъезжаются в ухмылке.
– По крайней мере, я вижу на этих губах улыбку, – говорит Кеме.
– Я не смеюсь.
– Это тоже кое-что. Скоро тебя восстановят при дворе принцессы, и тогда она станет Сестрой Короля, вопящей и шикающей на тебя. А ты чтоб помалкивала.
– Помалкивать – это, что ли, и есть вся их воля?
Кеме касается ее плеча. Соголон подскакивает, и он так же быстро убирает руку.
– В тебе есть сила, Соголон.
– Помилуй боги, если ты снова назовешь меня «странной».
– Я не сказал «странная», я сказал «сила». Однажды ты в этом убедишься.
– Ты заделался пророком?
– Может быть. Назови меня глупцом, но передо мной всё время люди, изображающие эту самую силу, и я их вижу. Вижу и знаю, как оно выглядит, когда в ком-то ее нет.
– Мир таков, какой он есть, – говорит она.
Он кивает, и они оба недвижно смотрят на мелькнувшую вдалеке молнию.
Может, сюда никто и не смотрит, за всей этой суетой со смертью и похоронами Короля, и за всей этой охотой на ведьм. Или, может, никто не отмеряет точку, где ночь – это старуха, а день – всего лишь младенец; точку, где боги неба и боги подземного мира являют свою божественную благодать и кладут камень за камнем; глыбы, непомерно тяжелые даже для сотни рабов. Вот что говорит о дворце принца Ликуда старшая женщина, заглядывая однажды к Соголон подкинуть объедков, ну и вообще посмотреть, как там она. Она говорит о том, что боги и божественные мастера уже со дня на день заканчивают замок принца, ибо так уж заведено при создании каждого королевского жилья, и никто из ничтожных смертных никогда бы не смог сложить такие огромные камни в такие высоченные стены.
– Видно, сами боги благоволят нашему новому монарху, – добавляет она к сказанному, а Соголон недоумевает, за каким чертом она всё это рассказывает.
– Не пойму, за каким чертом ты всё это рассказываешь, – говорит она вслух, на что старшая поднимает руку, чтобы ее ударить.
– Опустишь на меня свою руку, и я обещаю: ты лишишься ее безвозвратно, – холодно говорит Соголон.
Старшая ошеломленно замирает:
– Что ты сказала?
– У тебя заложены уши или замедлен разум?
– Какая дерзость! Ты думаешь, я унизилась бы до того, чтобы приходить и давать тебе пищу, которой гнушаются даже собаки? Да тебе неслыханно повезло, что сама старшая женщина пришла сообщить тебе благую весть!
– О чем?
– О том, что ее высочество, которая скоро станет Сестрой его величества, решила простить тебя и явить свою милость. Я должна была сказать тебе, что ты возвращаешься в королевский дом, но, возможно, теперь мне следует передать наверх, что ты ничуть не изменилась; всё такая же строптивая ослушница.
– Поступай как знаешь.
– Вот как? Тебе всё равно?
– Мне будет всё едино, когда ты на обратном пути споткнешься, размозжишь о камень голову и истечешь кровью.
У старшей так отвисает челюсть, что она прикрывает себе рот рукой. Затем она издает смешок, хотя глаза затуманены растерянностью такой тревожной, что видны слезы. Она кусает себе ладонь, но наружу само собой прорывается мелкое хихиканье. Тогда она, дернувшись, закрывает рот, но остановиться уже не может. Так, давясь своими «хю-хю», она и убегает.
В утро дня коронации хозяева конюшни приходят за белыми лошадьми, дабы задрапировать их тканью, белой с золотом. Для коронации народу на конюшне больше, чем для похорон. Соголон предпочитает не путаться под ногами и наблюдает сверху, из своего закутка, а понаблюдать есть за чем. Вот, величаво покачиваясь, вплывают медленные грациозные громады с двумя горбами, правят которыми ездоки, похожие на кочевников, – Соголон таких прежде не видела. Эти громады выше деревьев, их гривы доходят до пола, а копыта представляют собой копны из волос. Колесницы, запряженные двумя, тремя и даже четырьмя лошадьми, в том числе одна из золота и две из слоновой кости. Повозка с музыкантами и еще одна с рогами длиннее самой повозки; они тоже из слоновой кости, и каждый из рогов поднимают и несут по два человека. Пять слонов; какой-то заезжий пророк, которого везет вол; затем воины из Джубы на носорогах, а еще из Долинго в массивной, скребущей потолок повозке-доме, который тянут могучие рабы.
Эскорты, гвардейцы, всадники, воители, служители – эти оставляют своих животин возле караульной, потому как людям двора здесь не место, но кое-кто всё равно спешивается в конюшне, а не у караульной. Мужчины и женщины, не удостоенные чести находиться в сиянии будущего монарха. У себя на верхотуре Соголон слышит их глухое ворчание, ропот и богохульство. Вон два одетых монахами двоюродных брата, ужас как недовольные своим изгнанием, но уже наметившие при дворе какую-то новую девственницу, которой не мешает засадить.
Брат дядиного кузена, что девять поколений назад пытался оттяпать трон у дома Акумов и теперь прозябает в вечной ссылке Пурпурного Города. Какой-то принц на колеснице, великолепный, потому что считает себя таковым, особенно теперь, когда ему светит титул, – должен же быть хоть какой-то ум у этого нового венценосца. Один кузен, который думает, что приглашение на коронацию означает восстановление монаршей благосклонности, и тут вдруг видит, что лошади отвозят его на конюшню, а не в тронный зал.
