— Ты меня извини, — сказала Мэйв, опустив окно и наполнив салон холодным воздухом, — но если я прямо сейчас не выкурю сигарету, то умру, — вытащила одну и передала пачку мне, чтобы я тоже мог определиться, после чего протянула зажигалку. И вот дымок уже поднимается по обе стороны машины.
— Хороший ужин, а сигарета еще лучше, — сказал я.
— Если бы ты прямо сейчас произвел вскрытие, то обнаружил бы во мне одно сплошное мясо с подливой; картофельное пюре, кажется, даже проникло в вену моей правой руки. — Мэйв была бдительна насчет углеводов. Она отказалась от пирога у Норкроссов, чтобы съесть кусочек у Джослин.
— Любопытный был бы клинический случай, — сказал я и подумал о Билле Норкроссе, разделывающем индейку.
Мэйв поежилась:
— Не верится, что вас заставляют ковыряться в трупах.
— Не верится, что ты обрекла меня на медицинскую школу.
Она рассмеялась, а потом приложила пальцы к губам, будто пытаясь усмирить взбунтовавшийся ужин.
— Ой, ладно тебе. Помимо препарирования, что уж там такого ужасного.
Я откинул голову назад и выдохнул дым. Мэйв всегда говорила, что я каждый раз курю как перед расстрелом, и теперь мне казалось, что эта сигарета и правда последняя. Я знал, что так будет лучше, хотя в те дни многие врачи держали по пачке «Мальборо» в своих больничных халатах. Особенно ортопеды. Не бывает некурящих ортопедов.
— Ужаснее всего осознание собственной смертности.
Мэйв посмотрела на меня, вскинув черные брови:
— А раньше ты этого не осознавал?
Я покачал головой:
— Тебе кажется, что ты понимаешь. Тебе кажется, что лет в девяносто шесть после обильного ужина на День благодарения ты приляжешь на диван и больше не проснешься, но даже в это веришь не до конца. Возможно, тебя это каким-то образом минует. Все так думают.
— Вот уж никогда не думала, что умру на диване в девяносто шесть; я даже никогда не думала, что доживу до девяноста шести.
Но я не слушал, я говорил:
— Ты просто не представляешь, сколько есть возможностей умереть — и это не считая огнестрелов и ножевых ранений, не считая случайных падений с высоты и прочих маловероятных вещей.
— Тогда скажи мне, док, что вероятно? — Она старалась не потешаться надо мной, но факт оставался фактом: в те дни я был буквально помешан на смерти.
— Слишком много белых кровяных телец, слишком мало красных кровяных телец, слишком много железа, респираторная инфекция, сепсис. Непроходимость желчевыводящих путей. Разрыв пищевода. Ну и рак. — Я посмотрел на нее. — Не о раке, впрочем, речь, хотя тема интересная. Я лишь говорю, что все это нервирует. Человеческое тело может вообще просто так сойти с рельсов — тысячей разных способов, и есть вероятность, что об одном из них ты узнаешь, когда будет слишком поздно.
— Что наводит на мысль: а зачем нам вообще медики?
— Вот именно.
— Ну, — сказала Мэйв, от души затянувшись сигаретой, — уж я-то знаю, отчего умру, так что одной проблемой меньше.
Я посмотрел на ее профиль, освещенный уличными фонарями и огнями, что зажгла в Голландском доме Андреа. Лицо моей сестры было точеным, открытым, прекрасным; она лучилась жизнью и здоровьем. «И как же ты умрешь?» Не знаю, зачем я спросил, знать ответ мне уж точно не хотелось.
В отличие от моих однокурсников-медиков, которые, выдвигая гипотезу о смерти, мямлили что-то невнятное, будто бы перебирая в уме каталог человеческих болезней, Мэйв говорила уверенно:
— Сердце или инсульт. Так кончают диабетики. Скорее все же сердце, если мы добавим к уравнению папу. Меня это вполне устраивает. Бах — и все.
Внезапно я на нее разозлился. Она понятия не имела, о чем говорит, и вообще, был День благодарения, и нам следовало приятно проводить время — в карты вон играть, как Норкроссы.
— Если ты так печешься о своем сердце, почему мы сидим здесь и дымим?
Она моргнула.
— Я не пекусь. Просто говорю, что не умру на диване после ужина в девяносто шесть. Это про тебя скорее.
Я выбросил сигарету в окно.
— Дэнни, обалдел? Выйди и подбери. — Она шлепнула меня по плечу тыльной стороной ладони. — Это двор миссис Буксбаум.
Глава 17
— ПОМНИШЬ, когда мы жили в том маленьком доме, сын нашей соседки, миссис Хендерсон, прислал ей из Калифорнии целый ящик апельсинов? — сказала мама, сидя у больничной кровати в отдельной палате, куда перевели Мэйв. — Три она дала нам.
На Мэйв был розовый синелевый халат, который много лет назад подобрала ей Мэй; рядом на ночном столике стоял тугой букет маленьких роз от мистера Оттерсона. Ее щеки порозовели.
— Два апельсина мы разделили на троих, ты срезала всю цедру, а сок от третьего использовала для кекса. Вытащив его из духовки, ты послала меня за миссис Хендерсон, чтобы она тоже попробовала.
— Славные были деньки, — сказала мама.
С огромной теплотой они вспоминали каждую деталь интерьера того маленького дома: шишковатый коричневый диван с кленовыми ножками, мягкое желтое кресло с пятнами от кофе на подлокотнике. Картина с изображением кузницы (откуда она взялась? куда потом делась?), небольшой кухонный стол и стулья, привинченная над раковиной металлическая сушилка, в которой стояли четыре тарелки, четыре плошки, четыре чашки, четыре стакана.
— Почему четыре? — Я смотрел на монитор, думая о том, что сердце Мэйв могло бы работать и получше.
— Мы ждали тебя, — сказала мама.
Рядом с Мэйв она чувствовала себя в безопасности, ей было легче говорить.
— Моя кровать стояла в углу гостиной, — сказала Мэйв.
— И каждый вечер ваш отец перегораживал ее ширмой, повторяя: «Мэйв пора к себе в комнату».
Когда они жили в том маленьком доме, то закупались в гарнизонном магазинчике и носили продукты в хитровыдуманной котомке, которую мама сплела из бечевок. Они собирали консервные банки и сдавали их в утиль, присматривали за соседскими детьми, по понедельникам и пятницам работали на церковной раздаче еды беднякам. Они — это мама и Мэйв. Однажды зимой мама распустила свитер, который ей подарила одна из прихожанок, и связала шапку, шарф и варежки для Мэйв. Летом они пропалывали общий, один на всех соседей огород — помидоры и баклажаны, картофель и кукурузу, фасоль и шпинат. Они консервировали закуски и корнишоны, варили варенье. Пока я сидел в углу с газетой, они рассказывали мне обо всех своих свершениях.
— А помнишь кроличью изгородь в саду?
— Я помню все. — Мэйв пересела с кровати в кресло у окна, на коленях у нее лежало сложенное одеяло. — Помню, по ночам мы выключали свет, вытаскивали из шкафа в спальне обувь, ставили внутрь лампу, забирались туда и читали. Папа был на дежурстве. Тебе приходилось подгибать ноги, чтобы поместиться, а потом я залезала и садилась к тебе на колени.
