Париж Консьержери и Пале-Рояля был для нас притягательнойсилой. Мы стремились в Париж.
Не избежал этого и один из самых выдающихся среди наспрозаиков – конармеец, тем более что он действительно в качестве одного изпервых советских военных корреспондентов проделал польскую кампанию вместе сПервой конной Буденного.
Он сразу же и первый среди нас прославился и был признанлучшим прозаиком не только правыми, но и левыми. «Леф» напечатал его рассказ«Соль», и сам Командор на своих поэтических вечерах читал этот рассказ наизустьи своим баритональным басом прославлял его автора перед аудиториейПолитехнического музея, что воспринималось как высшая литературная почесть,вроде Нобелевской премии.
Конармеец стал невероятно знаменит. На него писали пародии ирисовали шаржи, где он неизменно изображался в шубе с меховым воротником, вкруглых очках местечкового интеллигента, но в буденновском шлеме с краснойзвездой и большой автоматической ручкой вместо винтовки.
Он, так же как и многие из нас, приехал с юга, с той лишьразницей, что ему не надо было добывать себе славу. Слава опередила его. Онпрославился еще до революции, во время первой мировой войны, так как былнапечатан в горьковском журнале «Летопись». Кажется, даже одновременно с поэмойКомандора «Война и мир». Алексей Максимович души не чаял в будущем конармейце, пророчаему блестящую будущность, что отчасти оправдалось.
В Москве он появился уже признанной знаменитостью.
Но мы знали его по Югросте, где вместе с нами он работал поагитации и пропаганде, а также в губиздате, где заведовал отделомхудожественной литературы и принадлежал к партийной элите нашего города, хотясам был беспартийным. Его обожали все вожди нашего города как первого писателя.
Подобно всем нам он ходил в холщовой толстовке, в деревянныхбосоножках, которые гремели по тротуарам со звуком итальянских кастаньет.
У него была крупная голова вроде несколько деформированнойтыквы, сильно облысевшая спереди, и вечная ироническая улыбка, упомянутые ужекруглые очки, за стеклами которых виднелись изюминки маленьких детских глаз,смотревших на мир с пытливым любопытством, и широкий, как бы слегка помятый лобс несколькими морщинами, мудрыми не по возрасту, – лоб философа, книжника,фарисея.
…И вместе с тем – нечто хитроватое.
Он был немного старше нас, даже птицелова, и чувствовал своепревосходство как мастер. Он был склонен к нравоучениям, хотя и делал их счувством юмора, причем его губы принимали форму ижицы или, если угодно, римскойпятерки.
У меня сложилось такое впечатление, что ни ключика, ни меняон как писателей не признавал. Признавал он из нас одного птицелова. Впрочем,он не чуждался нашего общества и снисходил до того, что иногда читал нам своирассказы о местных бандитах и налетчиках, полные юмора и написанные на томудивительном южноновороссийском, черноморском, местами даже местечковомжаргоне, который, собственно, и сделал его знаменитым.
Манера его письма в чем-то сближалась с манеройштабс-капитана, и это позволило честолюбивым ленинградцам считать, что нашконармеец всего лишь подражатель штабс-капитана.
Ходила такая эпиграмма:
«Под пушек гром, под звоны сабель от Зощенко родилсяБабель».
Конармеец вел загадочную жизнь. Где он кочует, где живет, скем водится, что пишет – никто не знал. Скрытность была основной чертой егохарактера. Возможно, это был особый способ вызывать к себе дополнительныйинтерес. От него многого ждали. Им интересовались. О нем охотно писали газеты.Горький посылал ему из Сорренто письма. Лучшие журналы охотились за ним. Он былнеуловим. Иногда ненадолго он показывался у Командора на Водопьяном, и каждоеего появление становилось литературным событием.
В Мыльниковом он совсем не бывал, как бы стесняясь своейпринадлежности к «южнорусским».
У него была масса поклонников в разных слоях московскогообщества. Однако большинство из этих поклонников не имело отношения клитературной среде. Наоборот. Все это были люди посторонние, но зачастую оченьвлиятельные. Первое время в Москве я совсем мало с ним встречался. Наши встречибыл случайны и коротки. Но он никогда не упускал случая, чтобы преподать мнелитературный урок:
– Литература – это вечное сражение. Сегодня я всю ночьсражался со словом. Если вы не победите слово, то оно победит вас. Иногда радиодного-единственного прилагательного приходится тратить несколько не тольконочей, но даже месяцев кровавого труда. Запомните это. В диалоге не должно бытьни одного необязательного выражения. К диалогу надо прибегать только в самыхкрайних случаях: диалог должен быть краток, работать на характер персонажа икак бы источать терпкий запах… Только что я прочитал вашу повесть. Она недурна.Но, вероятно, вы воображаете, что превзошли своего учителя Бунина. Необольщайтесь. До Бунина вам как до Полярной звезды. Вы сами не понимаете, чтотакое Бунин. Вы знаете, что он написал в своих воспоминаниях о N. N.? Оннаписал, что у него вкрадчивая, бесшумная походка вора. Вот это художник! Невам и не мне чета. Перед ним нужно стоять на коленях!
Литературным божеством для конармейца был Флобер. Всесоветы, которые давал автор «Мадам Бовари» автору «Милого друга», являлись дляконармейца законом. Иногда мне даже казалось, что он «играет во Флобера»,придавая чрезмерное значение красотам формы со всеми ее стеснительными условностямии предрассудками, как я теперь понимаю, совершенно не обязательными длясвободного самовыражения.
Некогда и я страдал этой детской болезнью флоберизма:страхом повторить на одной странице два раза одно и то же слово, ужасом переднедостаточно искусно поставленным прилагательным или даже знаком препинания,нарушением хронологического течения повествования – словом, перед всем тем, чтосчиталось да и до сих пор считается мастерством, большим стилем. А по-моему,только добросовестным ремесленничеством, что конечно, не является недостатком,но уж во всяком случае и не признаком большого стиля.
Конармеец верил в законы жанра, он умел различить повесть отрассказа, а рассказ от романа. Некогда и я придерживался этих взглядов,казавшихся мне вечными истинами.
Теперь же я, слава богу, освободился от этих предрассудков,выдуманных на нашу голову литературоведами и критиками, лишенными чувствапрекрасного. А что может быть прекраснее художественной свободы?
…Это просто новая форма, пришедшая на смену старой. Заменасвязи хронологической связью ассоциативной. Замена поисков красоты поискамиподлинности, как бы эта подлинность ни казалась плоха. По-французски «мовэ» –то есть плохо. Одним словом, опять же – мовизм.
