…таким образом, оставив далеко и глубоко внизу февральскуювьюгу, которая лепила мокрым снегом в переднее стекло автомобиля, где с трудомдвигались туда и сюда стрелки стеклоочистителя, сгребая мокрый снег, австречные и попутные машины скользили юзом по окружному шоссе, мы сноваотправились в погоню за вечной весной…
В конце концов, зачем мне эта вечная весна? И существует лиона вообще?
Думаю, что мне внушил идею вечной весны (и вечной славы!)один сумасшедший скульптор, с которым я некогда познакомился в закоулкахМонпарнаса, куда меня на несколько недель занесла судьба из советской Москвы.
Он был знаменитостью сезона. В Париже всегда осенний сезонознаменован появлением какого-нибудь гения, о котором все кричат, а потомзабывают.
Я сделался свидетелем недолгой славы Брунсвика. Кажется, егозвали именно так, хотя не ручаюсь. Память мне изменяет, и я уже начинаюзабывать и путать имена.
Его студия, вернее довольно запущенный сарай в глубиненебольшого садика, усеянного разбитыми или недоконченными скульптурами, всегдабыла переполнена посетителями, главным образом приезжими англичанами,голландцами, американцами, падкими на знакомства с парижскими знаменитостями.Они были самыми лучшими покупателями модной живописи и скульптуры. У Брунсвика(или как его там?) не было отбоя от покупателей и заказчиков. Он сразу жеразбогател и стал капризничать: отказываться от заказов, разбивать свои творения.
У него в студии всегда топилась чугунная печурка иколенчатой трубой. На круглой конфорке кипел чайник. Он угощал своихпосетителей скупо заваренным чаем я солеными английскими бисквитами. При этомон сварливым голосом произносил отрывистые, малопонятные афоризмы об искусствеваяния. Он поносил Родена и Бурделя, объяснял упадок современной скульптурытем, что нет достойных сюжетов, а главное, что нет достойного материала. Его неустраивали ни медь, ни бронза, ни чугун, ни тем более банальный мрамор, нигранит, ни бетон, ни дерево, ни стекло. Может быть, легированная сталь? – да ито вряд ли. Он всегда был недоволен своими шедеврами и разбивал их на кускимолотком или распиливал пилой. Обломки их валялись под ногами среди соломенныхдеревенских стульев. Это еще более возвышало его в глазах ценителей. «Фигаро»отвела ему две страницы. На него взирали с обожанием, как на пророка.
Я был свидетелем, как он разбил на куски мраморнуюстилизованную чайку, косо положенную на кусок зеленого стекла, изображающегосредиземноморскую волну, специально для него отлитую на стекольном заводе.
Словом, он бушевал.
Он был полиглотом и умел говорить, кажется, на всех языкахмира, в том числе па русском и польском,– и на всех ужасно плохо, еле понятно.Но мы с ним понимали друг друга. Он почему-то обратил на меня внимание – можетбыть, потому, что я был выходцем из загадочного для него мира советскойМосквы,– и относился ко мне весьма внимательно и даже дружелюбно. Он уже итогда казался мне стариком. Вечным стариком-гением. Я рассказывал ему осоветской России, о нашем искусстве и о своих друзьях – словом, обо всем том, очем вы прочтете в моем сочинении, которое я в данный момент начал переписыватьнабело.
Брунсвик был в восхищении от моих рассказов и однаждывоскликнул:
– Я вас вполне понял. Вы, ребята, молодцы. Я больше не хочуделать памятники королям, богачам, героям, вождям и великим гениям. Я хочуваять малых сих. Вы все – моя тема. Я нашел свою тему! Я предам всех васвечности. Клянусь, я это сделаю. Мне только надо найти подходящий материал.Если я его найду… О, если я его только найду… тогда вы увидите, что такоенастоящая скульптура. Поверьте, что в один из дней вечной весны в парке Монсосреди розовых и белых цветущих каштанов, среди тюльпанов и роз вы наконецувидите свои изваяния, созданные из неслыханного материала… если я его,конечно, найду…
Он похлопал меня по спине своей могучей старческой рукой, имы оба рассмеялись…
…образ Брунсвика (или как его там) пропал в провалах моейпамяти.
И вот теперь, лет через пятьдесят, мы с женой полулежали вкреслах с откинутыми спинками, в коридоре между двух рядов двойных,герметически закупоренных иллюминаторов, напоминавших прописное О, котороеможно было истолковать как угодно, но мною они читались как заглавные буквынекоторых имен и фамилий.
Пожалуй, один из иллюминаторов я мог бы прочесть даже как прописноеЮ. Ключик. Но мешало отсутствие впереди палочки, без которой Ю уже не Ю,– неключик, а всего лишь ноль, зеро, знак пустоты, или в данном случае началобесконечной колодезной пустоты, в глубине которой ничего невозможно былоразглядеть, кроме мутного воздуха, туманно обещавшего вечную весну, гдемонотонно двигалась темная полоска – тень нашего длинного самолета.
Мы незаметно передвигались в среде, которая еще не можетсчитаться небом, но уже и не земля, а нечто среднее, легкое, почти отвлеченное,где незаметно возникают изображения самого отдаленного прошлого, напримерфутбольная площадка, лишенная травяного покрова, где в клубах пыли центрфорвардподал мяч на край, умело подхваченный крайним левым.
Крайний левый перекинул мяч с одной ноги на другую и ринулсявперед – маленький, коренастый, в серой форменной куртке Ришельевской гимназии,без пояса, нос башмаком, волосы, упавшие на лоб, брюки по колено в пыли,потный, вдохновенный, косо летящий, как яхта на крутом повороте.
С поворота он бьет старым, плохо зашнурованным ботинком. Мячвлетает мимо падающего голкипера в ворота. Ворота – два столба с верхнейперекладиной, без сетки.
Продолжая по инерции мчаться вперед, маленький ришельевецпобедоносно смотрит на зрителей и кричит на всю площадку, хлопая в ладошисамому себе:
– Браво, я!
(Вроде Пушкина, закончившего «Бориса Годунова». Ай даПушкин, ай да сукин сын!)
Как сказали бы теперь, «был забит завершающий победный гол»этого рядового гимназического матча, об окончании которого возвестил реферисигналом принятого в то время трехзвучного судейского свистка.
Впрочем, нельзя сказать, что это был ничем не замечательныйматч: в нем принимал участие тощий, золотушного вида ришельевец в пенсне намаленьком носике, будущая мировая знаменитость, центрфорвард сборной командыРоссии, как сказали бы теперь – «нападающий века», «суперстар» мировогофутбола, Богемский. Но тогда он был лишь старшеклассником и, надо сказать,прескверным учеником с порочной улыбочкой на малокровном лице.
Его имя до сих пор легенда футбола.
