дымится; от него идет тяжелый пар. Его следует непрерывно размешивать, следя, чтобы не сбежала зеленоватая пена. Это несложно, но нудно и долго. И еще нужно вовремя подбрасывать дрова в печь, следя, чтобы огонь не погасал, но и не разгорался слишком сильно, иначе можно все испортить.
Эмрис косится вбок. Поленница уже заканчивается. Он пытается поддеть полено носком ботинка, но оно укатывается на середину кухни. Он пытается дотянуться до него и не дотягивается, и ему приходится оторваться от варева. Он ныряет за поленом, как за футбольным мячом, но все равно не успевает.
Когда он выпрямляется, пена с шипением разливается по металлу. Он принимается собирать ее тряпкой, обжигается и сует палец в рот.
Ччерт.
Он оборачивает ручку котла полотенцем, снимает его с печи и внезапно думает о том, что, если бы это зелье действительно было бы таким важным, Керидвен бы варила его сама, как обычно бывает. Или они могли бы подменять друг друга. Может быть, все дело не в том, что рецепт варева привязан к Самайну и колесу года.
Может быть, все дело в стремлении удержать его внутри, пока другие льют серебряные пули и снаряжают оружие. Подальше от Дикой Охоты.
Эмрис идет в свою комнату, запирает дверь, лезет в тайник под половицей, и достает жестяную коробку с патронами. Серебро — редкая вещь, серебра всегда не хватает. Но надрезанная пуля летит так же хорошо, как обычная, если правильно рассчитать количество пороха, а это у него получается хорошо.
Он прижимает коробку к груди и вылазит наружу через окно.
— Принес? — спрашивает Шон.
Эмрис протягивает ему коробку. Шон открывает ее и пересчитывает содержимое.
— Ха! — он хлопает Эмриса по спине. — Отлично!
Он мотает головой на один из «Кормаков»:
— Давай залазь!
— Вот еще белоручки не хватало, — ворчит Калум.
— Ша, — одергивает его Шон. — Кто тебе маслопровод починил?
Калум что-то бормочет, но спорить не решается. Эмрис забирается в коляску. Клода смеривает его презрительным взглядом и морщит нос:
— А разве пааааинькам не нужно бааааиньки? — тянет она.
Эмрис смотрит ей в переносицу, не моргая. Клода фыркает и отворачивается. Она садится за Калумом и прижимается к его спине.
Калум заводит мотоцикл. Мотор взревывает.
Калум скалится:
— Чур, к маменьке не проситься!
Кавалькада грохочет по холмам. Эмрису приходится держаться за борта люльки, чтоб его не вышвырнуло. Они горланят, хохочут, куда-то едут, останавливаются, пьют, потом опять едут.
Интересно, думает Эмрис, Дикая Охота чувствует себя так же?
Он не говорит этого вслух.
Они приезжают к какой-то скале, Шон начинает испытывать пулемет. Они палят в белый свет как в копеечку и гогочут, целуются. Они лезут на самую вершину.
Шон раскидывает руки и делает несколько па на вершине скалы. Камень под его ногой подворачивается. Шон летит вниз.
Эмрис пытается схватить его за шиворот, но не успевает.
Шон застывает на камнях, у грани темной воды.
Все бегут вниз, к основанию скалы.
— Шон! Шон, Шон, Шонесси! — Кейли бросается к лежащему, пытается приподнять неестественно вывернутую голову, но вдруг вскакивает и пятится. У нее на руках красное, она кричит от ужаса.
Эмрис проталкивается сквозь кольцо стоящих. Он наклоняется к лежащему. Может быть, это неправда. Может быть, еще можно что-то сделать.
Бесполезно. Шоннеси совсем, совсем мертвый.
Самайн начался раньше, чем ждали, отстраненно думает Эмрис.
Он медленно поднимается.
Кейли натыкается на него блуждающим взглядом и вдруг вцепляется ногтями ему в лицо:
— Все из-за тебя, выродок! Это ты должен быть! Не он! Почему он! Ведьмин выкормыш! Ты его столкнул?! Ты его столкнул, да?!
Эмрис плохо понимает, что происходит. Он пытается защититься, не повредив Кейли. Наконец, Диллон ее оттаскивает. Она вырывается и несколько раз пытается лягнуть его, но потом обмякает. Клода и Морин обнимают ее и гладят по плечам.
— Спасибо, — говорит Эмрис Диллону.
Тот сплевывает ему под ноги.
— Заткнись, крысеныш. И не вздумай слинять, понял?
Эмрис обводит людей глазами.
Они все думают, как Кейли.
У него резко пропадает желание что-то им объяснять.
В деревне становится еще хуже.
Эмрис не успевает понять, как оказывается на середине площади, в кольце людей. Рыдающая Мойра, встревоженный Блейз, хмурый староста, вся деревня, похожая на растревоженный улей. Это нелепо, думает Эмрис, это абсурдно. Шон был единственный, кто относился ко мне по-дружески, зачем мне убивать его? Он хочет спросить, но не спрашивает. Все лица сливаются в одно лицо. Толпа превращается в многоногого, многоголового великана, который машет руками и спорит сам с собой.
Эмрис моргает, отгоняя видение.
Это Самайн, думает он. Все дело в Самайне.
— Стоит, чувырло! Глазами лупает!
Кто-то плюет в него. Плевок не долетает.
Это все происходит со мной, отстраненно думает Эмрис. Почему? Зачем? Ему кажется, что еще немного, и он поймет. Что сейчас он сделает еще одно усилие, и все происходящее обретет смысл.
— Оставить его Охоте, и вся недолга, — предлагает кто-то. — Может, им его хватит.
— Перестаньте! — кричит Блейз. — Это не по-божески!
— Шоннеси мертв, — мрачно говорит староста. — Это по-божески?
— Так вы его не вернете! Мы же люди. Мы же не фир болг. Если… — слегка задыхаясь, говорит Блейз, — если мы хотим справедливости, нужно отвезти Эмриса в город, на королевский суд.
Диллон сплевывает:
— Много чести!
— Справедливости? — спрашивает староста. — У королей? Чтобы ты выпросил для выродка помилование? Короли не знают, что у нас происходит. Вертигерн сидит в своей норе и не высовывается. Остальные грызутся с утеровским байстрюком за корону. Королям на нас плевать. На нас, на справедливость, на весь мир, кроме своего брюха. Мы должны судить его здесь.
— Сделай это, — говорит Керидвен. — Сделай это, Шимус, и иссохнет твое семя, и сдохнут твои овцы, и сгорит твой дом, и сын твой будет убийцей, и дочь твоя будет рожать одних уродов, и не будет ни сна ни покоя ни тебе, ни жене твоей, ни внукам, ни правнукам, ни…
Эмрис чувствует огромную усталость. Он поворачивается к матери.
— Нет, — твердо говорит он.
Керидвен смотрит на него. Он смотрит на Керидвен. Это тяжело. Но где-то на дне своего безумия она знает, что неправа. Это дает ему силы. Она не завершает проклятия.
Эмрис поворачивается к старосте.
— Оставьте мне оружие и уходите. Это собирался сделать Шон. Шона нет, поэтому я буду за него. Это будет справедливо.
Староста угрюмо кивает.
Керидвен издает страшный крик и пытается рвануться к нему. Блейз удерживает ее и, наконец, уводит.
Наконец, они все уходят.
Эмрис остается один. Ему вдруг делается легко. Он сделает то, что должно, и все закончится. Но перед тем, как все закончится, он сумеет увидеть то, чего никогда не видел.
Он с удивлением понимает, что счастлив. Он тихо смеется — как ему удалось всех обмануть! Он поднимает голову. По звездному небу несутся разорванные облака. Луна — огромная, белая, пятнистая таращится с высоты.
Он проверяет магазин и устраивается поудобнее. Секунды бесконечно растягиваются, и он смакует их как воду после долгого дня. Каждая принадлежит только ему — эта просторная, гулкая самайновская ночь. Это огромное небо в несущихся тенях. Этот ветер, завывающий где-то вдалеке, становящийся ближе, ближе, ближе.
Он чувствует себя богачом, транжирящим несметное состояние. Пять секунд на вдох, пять секунд на выдох. Минута, чтоб проверить магазин; минута, чтобы принять упор получше. Минута, чтобы увидеть, как клонятся к земле сосны, как трава. Минута, чтобы вслушаться в безумный хор.
Мы ветер! ветер! ветер! ветер!
Мы град! град! град! град!
Мы страх! страх! страх! страх!
Миг, чтобы понять, что ему не страшно, что ему страшно совсем другое; миг, чтобы засмеяться; миг, чтобы нажать на гашетку.
Он стреляет, стреляет, стреляет, пока не заканчиваются патроны.
Потом налетает черный вихрь и уволакивает его за собой.
— Мы все умрем. Не плачь, не плачь, не плачь. Мы все умрем тоже.
Его швыряет на жесткую землю. Бесконечная темнота. Бесконечные захлебывающиеся рыдания, ввинчивающиеся в висок.
Баньши, понимает он раньше, чем видит ее сквозь плотный сумрак. Длинная, скорченная фигура. Лохмотья из паутины; череп, едва обтянутый кожей, многосуставчатые длинные пальцы, скребущие по земле. Кобольды, ползающие вокруг — серые, похожие на младенцев с раздутыми животами и злобными старческими личиками. Баньши подхватывает одного из них и пытается укачивать. Кобольд изгибается и верещит. Баньши протыкает себе руку острым когтем, стонет, выдавливает из пергаментного пальца черную каплю крови. Кобольд, с упоением урча, присасывается.
Он собирает силы и поднимается. Кобольды
