ей из Ватикана. Она встала со скамейки возле входной двери своего дома и положила свои руки, покалеченные артритом, мне на плечи. Обручальное кольцо блеснуло на пальце.
Я улыбнулась и обняла ее обеими руками в американском стиле. Мы были на середине нашего второго ежегодного ритуала прибытия. Вдовы и жены Виа Грамши опять окружили машину, окутав ее своим обычным хором из приветствий и физических оценок: «Зоэла стала выше», «Твои волосы длиннее», «Ты выглядишь уставшей», «Ты выглядишь сытой», «Тебе нужно отдохнуть».
Первые приветствия всегда были оценкой того, как мы выглядим. Так было заведено на Сицилии. «Сытая» вкратце значило «хорошо накормленная». Это было правдой – я набрала немного веса с прошлого лета. Зоэла была сейчас ростом мне по грудь, и у нее появился намек на ее собственную. Я была рада тому, что они не прокомментировали последнее.
В течение часа мы расселись за столом, готовые к нашей первой совместной трапезе в этом году. Нонна щедро выкладывала ditalini con le lenticchie – крошечные макароны в форме трубочек с чечевицей – в неглубокую чашу для пасты. Еще был сыр, утыканный большими, угольно-черными горошинками перца. Они напоминали мне маленькие черные бобы в море пекорино. Мне всегда нравилось разнообразие видов овечьего сыра, с внешней корочкой, настолько соленой, что мои вкусовые рецепторы вспыхивали, оживая. В нем были все характерные черты Сицилии, сильные, но доброжелательные. Нонна нарезала его тоненькими пластинками, похожими на кусочки говяжьего филе.
Все выглядело так, словно не прошел этот год. Мое место было там же, где и обычно. Нонна расположилась поближе к плите, чтобы обслуживать гостей, не вставая. Зоэла шлепнулась слева от меня. Один кусочек – и у меня полегчало на сердце, стресс снизился. Лос-Анджелес начал отходить на второй план, словно он буквально существовал в другом времени и пространстве.
– Manglia. – Кушай, – сказала Нонна Зоэле, которая после двадцати шести часов путешествия была больше уставшей, чем голодной.
Я еще раз опустила ложку в миску, поглощая судьбу, участь и скорбь. Все вместе. Затем я схватила грубо отрезанный кусок хлеба из кучи, которая лежала на столе.
– Как вы? – спросила я, понимая, что Нонна будет выискивать во мне знаки того, что пребывание у нее дома и употребление ее еды на самом деле восстанавливает меня, собирает воедино.
– Я так, как Бог того хочет. Ни больше, ни меньше, – сказала она, пожимая плечами и параллельно с этим доставая пачку салфеток, которая лежала прямо под статуей Девы Марии.
Весь прошлый год я получала новости о том, кто в городе заболел, кто родился. Я получила детальный отчет о местных противоречивых выборах, на которых Нонна отказалась голосовать, поскольку на одну и ту же должность претендовали два кузена, которые боролись друг с другом. Мне было известно и о ее высоком кровяном давлении и диабете. Я знала, что у нее в плече защемление нерва. Еще знала о том, что мои племянницы были прилежными ученицами, а Франка и Косимо пахали на непостоянной работе, которая не позволяла никаких жизненных излишеств, не говоря уж о роскоши. И буквально за несколько дней до нашего приезда мы с Нонной разговаривали о бушующих лесных пожарах, охвативших часть острова.
Я повернулась к Зоэле, которая едва притронулась к тарелке и уже была готова встать из-за стола, чтобы отправиться в маленькую гостиную смотреть итальянские мыльные оперы – это было ее любимое времяпровождение, когда не было никаких других занятий. Но прежде чем я успела ее спросить, Нонна вмешалась.
– Mangia, Zoela, amore. Mangia, perche ti devi fare grande. – Кушай, Зоэла, любовь моя. Кушай, потому что тебе надо расти, – умоляла Нонна. Ей хотелось получить удовольствие, наблюдая за тем, как внучка бодро ест за ее столом. Она положила на тарелку Зоэлы еще один ломоть сыра.
– Зоэла, Нонна счастлива, что мы вернулись, – обратилась я к ней на итальянском, надеясь, что мы втроем могли бы побеседовать. На нашем общем языке.
– Я знаю, я слышала тебя, – ответила она на английском. Затем она встала и направилась в соседнюю гостиную.
– Хорошо, хочешь сказать ей что-нибудь о том, как ты себя чувствуешь, находясь здесь? – давила я.
– Конечно. – Она уселась на диван и начала снимать свои туфли, не отрывая взгляда от телевизора. Восемь лет – это, оказывается, еще одни восемнадцать.
– Хорошо, почему бы тебе не подойти сюда и несказать ей это лично? Или обнять ее еще раз. – Внезапно я перешла обратно на английский и на такие интонации, которые не позволяли звучать моей речи легко и непринужденно.
Нонна почувствовала, что что-то неладно.
– Picciridda mia. Я знаю, как она счастлива. Я вижу это по ее лицу и по тому, как ей понравился ланч. – То, как Нонна произнесла по-сицилийски «picciridda mia – моя крошка», подчеркивая свою привязанность, неожиданно заставило меня сдержать поток слез. Горе по-прежнему оставалось таким. Нежность вытаскивала его наружу. Мы были троицей разных возрастов и языков, пытающейся заставить это все работать. Мелочи значили очень много.
Зоэла вернулась обратно на кухню, вся – сплошная улыбка, и поцеловала Нонну в щеку. Затем развернулась на одной ноге и покинула нас снова.
– Босиком, словно цыганенок, – сказала Нонна, ласково улыбаясь вслед Зоэле. – Оставь ее.
Когда Зоэла вошла в другую комнату, она повернулась и обратилась ко мне опять на английском:
– Мамочка… как так получилось, что на стенах у Нонны нет фотографий, где вы с Баббо женитесь?
Это было последнее, что я могла ожидать, но ей было восемь, и она воспринимала мир по-другому каждый новый день. И это было первый раз, когда я поняла, что в итоге мне придется ответить на этот вопрос. Но не сейчас.
И когда Нонна начала убирать со стола, я осторожно ответила:
– В доме нет фотографий нашей свадьбы, но здесь много других изображений, на которых мы вместе. – И она больше не допытывалась.
Она не казалась мне достаточно взрослой, чтобы посвящать ее в подробности о том, как семьи могут не признавать тех, кого полюбили их дети. Мне не хотелось создавать раскол между ней и ее дедушкой и бабушкой. Для полноценного ответа требовался прежде всего контекст. А чтобы дать этот контекст, требовалось поднять со дна давно минувшее прошлое.
Однажды мне придется озвучить то, что оставалось пока невысказанным: что мы были семьей, встретившей препятствия на пути к соединению, и что процесс прощения иногда может оказаться тяжелым. Я бы рассказала ей о поисках любви, способности людей меняться и о воссоединении в саду отеля на берегу моря. Мне пришлось бы
