хотелось, чтобы и она, и Джузеппе уехали. Я оставила тарелку на столе, поднялась к себе в комнату, закрыла дверь, заползла в постель и не разговаривала ни с кем до следующего утра.
На восьмой день их пребывания у нас в гостях я достигла своего предела. Взаимодействие между мной и Саро было напряженным, мы оба утомились по разным причинам. Я устала от оказания гостеприимства и помощи, чувствовала себя ничтожной, потому что не была женой, которая рожает детей и гладит белье своего мужа, как это делала Крос для Джузеппе. Саро был эмоционально истощен от бесконечных попыток убедить своих родителей, что с ним все будет в порядке.
– Мы должны выбраться отсюда и отправиться в Хьюстон, или я лишусь рассудка, – сказала я, когда мы лежали той ночью в постели. Его тело было мягким и, вне всякого сомнения, хрупким. Даже его руки, руки, которые когда-то трудились над созданием магии, – даже они были мягкими. Попытки осмыслить это все приводили в ужас каждую клеточку моего тела. Я ничего не сказала ему о комментарии насчет детей и решила, что не скажу никогда. Ничего хорошего из этого не выйдет. – Мне нужно увидеть своих родителей. Я не в состоянии встретить рождественское утро со всем этим. – Я указала на его лекарства на ночном столике и костыли в углу. Но что еще я имела в виду – это присутствие его родителей.
– Хорошо, amore. Если ты хочешь поехать в Хьюстон – давай туда поедем. – Он потянулся ко мне, чтобы поцеловать, а затем притянул меня ближе. – Все будет хорошо. Все будет в порядке, – сказал он. Ему хотелось в это верить, он нуждался в этой вере.
Никто из нас не произнес этого вслух, но я верила, что где-то в этом разговоре было желание, чтобы наши семьи наконец-то впервые встретились. Я думаю, мы оба боялись, что второго такого шанса может уже не быть.
Эта поездка в Хьюстон стала набором ключевых моментов, запечатленных на фотографиях, что помогло мне вспомнить ранний период его болезни, когда я была настолько измученной и травмированной, что мой мозг выкинул его из памяти. Я помню, как мы возили родителей Саро на Побережье Чаек, Джузеппе, впервые выбиравшего рыболовную удочку, головокружение у его родителей, когда они взяли в руки золотую медаль, которую мой дядя Фредерик выиграл на Олимпийских играх в 1976 году по легкой атлетике, как мой папа повез их на футбольный матч техасцев, а его отец размахивал вымпелом, когда на поле вышли чирлидеры. У меня есть короткое воспоминание о маме Саро, которая стояла в очереди в буфет, смотрела на лотки с барбекю и недоверчиво трясла головой. Это воспоминание – самое четкое, потому что это произошло как раз перед тем, как мы уселись ужинать все вместе, как две семьи, в первый раз. Мы ели за большим общим столом в доме моей тети Ронды. Крос сказала с искренним недоумением:
– Я не понимаю, зачем американцы кладут на одну тарелку такие горы еды.
– Я не знаю насчет всех американцев, но техасцы так делают, – произнесла я с улыбкой, счастливая оттого, что я рядом со своей семьей и что она сидит у них за столом.
По кругу передавали поднос с ребрышками.
– Мама, – сказал Саро, – ты не обязана все съедать.
Затем он взял ребрышко, а мой отец предложил ему чашку чаю. Стол был полон еды с истинно южной душой – той, которая кормила мою семью и сообщала, кто мы есть в культурном плане. Еды, которой моя семья всегда была счастлива поделиться с остальными.
– Я попробую это, – сказала она. Затем она украдкой взяла мясо со своей тарелки и подсунула его в тарелку Джузеппе, пока он сидел и разговаривал на сицилийском с моим дядей. Мой дядя, в свою очередь, смотрел на меня, чтобы я переводила. Джузеппе спрашивал, сколько земли нужно для выпаса одной головы крупного рогатого скота, разговор оказался на удивление подходящим для моего дяди, поскольку он был владельцем ранчо.
Нонна сидела молча, осматривая комнату, разглядывая лица за столом, подмечая жесты и взаимосвязи другого, чужого для нее языка так далеко от ее дома. Но по большей части она продолжала посматривать на своего сына. Я заметила, что с самого момента ее приезда она бросала на него долгие взгляды. Я полагала, что она старается принять его физические изменения: потерю веса, поредевшие волосы, необходимость в костылях. Но в Хьюстоне за столом она смотрела на него по-другому. И наконец заговорила где-то в промежутке между картофельным салатом и персиковой шарлоткой. Она повернулась к моей сестре, которая сидела рядом с ней:
– Non lo sapevo che mio figlio avevo tutto questo, questa vita, quest’amore qua.
Моя сестра через стол обратилась ко мне за переводом. Но мне потребовалось какое-то время, прежде чем я смогла озвучить эти слова. Я посмотрела обратно на Крос, и она пристально удерживала мой взгляд, пока я переводила.
– Она сказала «Я не имела ни малейшего представления, что здесь у моего сына есть все – такая жизнь и столько любви».
Саро построил свою жизнь в чужой стране самостоятельно, она увидела это впервые собственными глазами. Жизнь, в которой была семья, принявшая его как родного. Я читала в ее глазах облегчение.
И пока я сидела там, где все ели – не просто употребляли пищу, а делились своими мечтами, своими стремлениями, своими историями, – я видела, как эти ставки, эта угроза заболевания изменили все наши жизни. Изменилось то, что было важно. Мы были уже далеко от свадьбы во Флоренции, где мы читали телеграммы от половины нашей семьи, которая отказалась приехать из-за страха и различия в расах. Это путешествие в Хьюстон было первым разом, когда нам не пришлось гадать, на что было бы похоже иметь обе части тех, кем были мы вместе, в одной комнате.
Я где-то читала, что свадьба – это нечто большее, чем просто объединение двух человек воедино, это символ объединения двух семей.
Такого не случилось с нами на свадьбе. Для того чтобы свести две таких разных семьи вместе, понадобился редкий вид рака.
Рикотта
– La famiglia Gullo e tornata. – Семейство Гулло вернулось, – сказала Нонна, используя семейное имя, чтобы подтвердить, что мы – едины. Она никогда прежде так не делала. На ней были те же самые сережки, которые она носила более сорока лет подряд, и то же деревянное распятие на шее, которое ее сестра Кармела, монахиня, привезла
