попытаться проиллюстрировать то, как жизнь требует от нас постоянно восстанавливать и ремонтировать взаимоотношения. Рассказать о том, как болезнь ее папы сблизила нас всех. И как ее рождение все изменило.
Она воспринимала бы эти поездки как часть своего детства: она приезжала в гости к своему «Nonno Pepe», как она называла Джузеппе, и к своей бабушке с тех пор, как ей исполнилось шесть месяцев. Ее отношения с ними складывались из мимолетных мгновений, кратковременных взаимодействий. Как, например, летом, когда ей было четыре года и она сидела на коленях своего дедушки каждый день, не зная о том, что это его последнее лето. Он был слишком болен для того, чтобы гулять с ней, болен раком почек, который пришел внезапно и агрессивно. И она выдувала мыльные пузыри прямо ему в лицо и щекотала ему шею, чтобы он рассмеялся. Их совместный смех, разливавшийся в воздухе, заставлял Саро плакать. Он уже шесть лет вел собственную борьбу, и он знал, что это последнее лето, когда он видит своего отца. И тем летом Нонна наблюдала, как они оба – ее сын и ее муж – одновременно ускользают, чему виной il male – рак. Это привело к тому, что она ослабела и у нее начались ужасные боли в сердце. После того как умер Джузеппе, она облачилась в свои черные вдовьи одежды, которые теперь собиралась носить до конца своей жизни, как и положено по традиции. Это напоминало обществу о ее утрате, о том, что она носит траур с собой. Это давало ей публичную роль – носительницы историй и воспоминаний о тех, кто ушел. Я должна была рассказать это все однажды Зоэле. И о том, что начало истории о нас как о семье не предвещало того, каким будет конец. И о том, что время прощает.
Все, что она пока знала, – это любовь своих дедушки и бабушки, которые встречали ее с распростертыми объятиями, потому что она была любимой дочерью их единственного сына. И все, что произошло прежде, было, как говорила моя бабушка, «дорогой, которая привела нас сюда».
И в это мгновение меня осенило: я поняла, что сейчас мы с Нонной были как раз теми, кто стоял в конце этой дороги. И что мы стояли в начале следующего пути.
Зоэла продолжала смотреть телевизор, по-видимому удовлетворенная моим ответом/не-ответом. Нонна вытерла последнюю тарелку и направилась к плите, чтобы поставить вариться послеобеденный эспрессо. Я переместила свое внимание обратно на сыр и откусила последний кусочек от нежного, плотного ломтика. Нонна заметила это, крутя верхушку кофемолки.
– Это от сыровара, что живет напротив бара на площади. Они с мужем делают сыр. У нее есть дочь такого же возраста, как Зоэла, – сказала она.
Я всегда охотилась за социальным времяпрепровождением, подходящим Зоэле, когда мы были в Алиминусе. А сейчас больше, чем когда-либо, общение со сверстниками было единственным способом заставить ее успокоиться, разговаривать на итальянском – я знала, что она это может, – и получить неожиданные моменты радости и спонтанности. Ее кузины Лаура и Жизель были намного старше, они уже оканчивали школу и собирались поступать в колледж.
– Зоэла, хочешь познакомиться с дочерью сыровара? – спросила я у нее по-итальянски, отрывая кусочек хлеба от ломтя и накрывая его сыром, чтобы дать ей. – Мы могли бы попробовать там все сорта, которые у них есть.
– Не очень, – ответила она, безразличная к моим попыткам расширить круг ее друзей.
– Почему?
– Потому что не хочу, – пожала она плечами. Это означало, что она была абсолютно не готова думать о чем-либо, кроме текущего момента.
– Но я буду там вместе с тобой. Может быть, мы смогли бы взять с собой Розалию.
Я усиленно старалась. То же самое я делала и в Лос-Анджелесе. Дома я пыталась добиться от нее социальной активности. Оставаться дома в одиночестве, вдвоем, часто было самой сложной частью наших дней. После целого дня, заполненного прослушиваниями, приготовлением еды, стиркой и вождением автомобиля, мне редко когда хватало сил на то, чтобы развлекать ее чем-то еще, помимо сидения вместе на диване в обнимку за просмотром телевизора. Нам не хватало того, как Саро играл на гитаре, а она пела во все горло «Respect» Ареты Франклин. Вместо этого мы смотрели кулинарные и вокальные ТВ-шоу. Совместная прогулка за мороженым была самым знаменательным событием большей части выходных. Я знала, что ей нужно больше. Поэтому в моей папке с входящими письмами и сообщениями было семь или восемь переписок с мамами других детей, которые точно так же пытались составить какое-то расписание, подбирали мероприятия, обсуждали предпочтения в еде. Быть планировщиком социальной активности ребенка – это изнурительно. Но для нее побыть с друзьями было лучше, чем полагаться на то, что я, ее скорбящая мать, буду всецело в ее распоряжении. Я понимала, что если я не начну активно исполнять роль ее социального координатора, мы вдвоем можем оказаться поглощенными грустью и инертностью. А что еще хуже, она станет какой-то современной версией Лауры из «Стеклянного зверинца».
На Сицилии с этим было проще. Каждый ребенок ел пасту, ни у кого не было непереносимости глютена. Если они хотели поиграть – они шли на улицу и играли. Она могла свободно бегать по окрестностям со своими друзьями, покупать мороженое в городском баре без риска потеряться. В Лос-Анджелесе, хотя я не была чрезмерно опекающим родителем, она определенно не делала ни шагу без моей постоянной осведомленности о том, где она находится. Здесь же она бродила там, где хотела, влекомая собственным любопытством и интересами. Я была очень рада за нее. И была решительно настроена на то, чтобы мы пошли к сыровару.
Позже, когда мы с Нонной потягивали эспрессо, сидя на кухне, я разрешила Зоэле пойти на улицу вытряхнуть скатерть. Затем я прошла четыре дома вниз, к Джиакоме, бабушке Розалии. Я спросила, где может быть ее внучка. Через десять минут она была у Нонны на кухне, и мы разработали план посещения сыроварни.
Через два дня я, Зоэла и Розалия вошли в сыроварню Донателлы в 6.30 вечера. Хватило одного беглого взгляда, чтобы я могла сказать, что она была совершенно не похожа на мою любимую лавку и хипстерское логово одновременно в Лос-Анджелесе – сырный магазин Силвер-Лейк. Сыроварня не была шикарной точкой розничной торговли, переполненной столами для дегустации и джазом, льющимся из колонок Босе. Это был самый настоящий магазин в самом прямом смысле этого слова. Я поняла в ту же минуту, как ступила с улицы на мощенный плиткой
