прекратится и что его обещания исправиться не стоят выеденного яйца, заявила ему, что порвет с ним в ближайший вторник. Это был самый опасный поступок, какой она только могла совершить в такой ситуации. Я всегда предостерегал своих пациентов, имеющих ревнивого партнера: ни в коем случае не делайте так. Именно в такой момент мысль «Так не доставайся же ты никому» всплывает в сознании ревнивца.
Именно так произошло в данном случае. Она сказала ему, что он должен покинуть ее жилище (где обитали двое детей от предыдущего ревнивого любовника: в глазах его преемника — живое доказательство, что ее увлечения преходящи). Он вроде бы согласился, и вечером накануне его планируемого отбытия они вдвоем отправились выпить на прощание (по его просьбе). В пабе она смеялась и шутила с другими посетителями. Это привело его в ярость. У них разразилась жуткая ссора, а когда они пришли домой, он задушил ее в постели.
Это случилось уже глубокой ночью; дети, временно находившиеся у друзей парочки, должны были вернуться утром. Следовательно, убийце требовалось избавиться от тела — и побыстрее. Это непростая задача, когда вы живете в маленьком пригородном доме, на который смотрят окна множества других. Зарыть ее в саду? Исключено: это почти наверняка привлечет внимание соседей. Вместо этого он завернул труп в одеяло и (когда решил, что его никто не видит, а значит, путь свободен) уложил его в багажник своей машины.
Утром он поехал за детьми, которые покатили домой с телом матери сзади (сами того не зная). Детям он сказал, что их мать внезапно решила устроить себе отпуск далеко-далеко. Но потом ему отказало воображение, и он никак не мог придумать, что же дальше делать с телом. Он пошел в полицию и сознался.
Его защита строилась на двух утверждениях: когда он задушил ее, у него был эпизод острого психоза, уменьшавший его ответственность за свои действия; он страдал от врожденного дурного характера.
Сторона защиты обратилась к трем психиатрам. Я был вызван защитой лишь на поздней стадии слушаний, так как один из психиатров, привлеченных стороной обвинения, в последний момент передумал — и, так сказать, переметнулся на сторону защиты.
Я поговорил с обвиняемым в одной из камер под зданием суда (еще перед тем, как началось очередное заседание по его делу) и по итогам этой беседы представил промежуточный отчет, неблагоприятный для защиты, а остаток дня провел штудируя материалы дела, которых набралось очень много. Когда я прочитал их, мое мнение не изменилось, и на другой день меня вызвали, чтобы я высказал возражения по поводу показаний психиатров защиты.
Барристер защиты (что было для него вполне естественно) раскритиковал меня за то, что я, по его мнению, слишком поспешно подготовил свой отчет. В свое оправдание я отметил, что не выбирал условий, в которых мне пришлось его готовить, и что эти условия еще не свидетельствуют в пользу того, что мои выводы ошибочны. Я сказал, что именно сочетание его ревности, пьянства и предстоящего расставания привело подсудимого к убийству и что любой из этих факторов по отдельности или их сочетание достаточны, на мой взгляд, чтобы обвинить его в умышленном убийстве, хотя это, конечно, должен решить суд.
Мои оппоненты (если можно их так называть: подобно мне, они просто помогали суду) засвидетельствовали, что обвиняемый страдал целым букетом психических расстройств, которые служили смягчающими обстоятельствами в деле о его преступлении. Выступая на судебных заседаниях, я иногда ловил себя на ощущении, что спорю, по сути, о том, сколько ангелов смогут станцевать на кончике иглы.
Адвокат защиты (опять-таки поступая вполне правильно с точки зрения защиты своего клиента) первым делом попробовал бросить тень на мою честность и беспристрастность как свидетеля, намекая на то, что я своего рода наемник. Но хороший адвокат — и стратег, и тактик: вначале он стремится сбить с толку свидетеля противной стороны, но также понимает, что, пытаясь сделать это, нельзя заходить слишком далеко. Иначе присяжные, которые обычно изначально настроены в пользу неудачника (как это обычно бывает у «простого человека» — к его чести), начнут симпатизировать свидетелю, подвергшемуся нападкам ad hominem[55], и тогда эта попытка дискредитировать его даст осечку. Поэтому защитнику вскоре пришлось перейти к более существенным предметам.
— Вы знаете, не так ли, — сказал он, — что у них было то, что называется изменчивыми отношениями?
— Да, — ответил я, — но она мертва, а он жив.
«Изменчивый» в этом контексте означает «насильственный», и, чтобы отношения квалифицировались как таковые, достаточно, если насилие совершает только одна сторона.
Адвокат стал дальше двигаться по списку адресованных мне вопросов, которые он подготовил во время моего главного допроса. Ему требовалось юридически доказать, что его клиент психически ненормален.
— Не правда ли, с его стороны это был нерациональный поступок — поместить тело в багажник своего автомобиля?
— Знаете, я никогда не был в его положении, — заметил я, — но мне кажется, что в его обстоятельствах то, что он сделал, было совершенно рационально — с учетом возможных вариантов.
Перекрестный допрос, который вел этот адвокат, не «дискредитировал» меня, как это иногда называют, и он задал мне свой последний вопрос раздраженно и одновременно патетически (так мне показалось).
— Я заявляю вам, что вы готовили свой отчет в спешке и сами не верите в то, что вы в нем написали, — провозгласил он. Это был очень неубедительный обман.
— Согласен с первой частью вашего предположения, но не со второй, — ответил я.
Далее последовал хороший знак: обвинитель не стал проводить мой повторный допрос (хотя по закону имел на это право) в попытке как-то исправить ущерб, который мог быть нанесен моим свидетельствам этим перекрестным допросом, проведенным стороной защиты. Никакого ущерба не было.
Во время ближайшего перерыва я покинул зал. Спускаясь по ступенькам здания суда, я случайно встретился с отцом убитой, который вышел покурить. Он очень прочувствованно сказал мне «спасибо», когда проходил мимо. Я улыбнулся, но ничего не ответил: было бы неправильно, если бы меня увидели разговаривающим с ним (меня могли бы обвинить в противоправном сговоре).
И тем не менее я был доволен: ему явно представлялось, что мои показания разрушили свидетельства защиты. Так и оказалось — по крайней мере если судить по вердикту присяжных («виновен в преднамеренном убийстве»), Я был рад, ибо речь шла о чудовищном человеке, который долго приносил несчастья другим, особенно женщинам (однако не только женщинам).
Я стал думать о благодарности, которую услышал от отца жертвы; об облегчении, которое он чувствовал; о том, как ужасно ему, скорее
