Стемнело рано. Машина, миновав плотину и дамбу, мчалась по опустевшей дороге. Лишь изредка проносились не притормаживающие встречные, а обогнать до самого города так никого и не пришлось.
— Помнишь, что творилось на этой дороге раньше? Колонна за колонной, иглы не просунуть, — не выдержав долгого молчания, сказал сидевший за рулем Кураев. — А сейчас тишь да гладь, да божья благодать. Особенно для тех, кому работа не в радость, а поперек горла.
— Так ведь выходной на носу, Анатолий Николаевич, — возразил задремавший было на заднем сиденье Иван Сутырин. — Кто на дачу, кто на рыбалку, кто, как мы с вами, на охоту. И чего вам приспичило возвращаться? Отоспались бы на базе или в нашей деревушке — куда как с добром. А возвращаться, как говорится, поперек годится.
— Я же тебе объяснил — из обкома позвонили. Заместитель министра к нам намылился. То ли летит, то ли прилетел, то ли еще раздумывает. Уточним, что и как, и махнем в твою деревушку.
— Или мы махнем, или нас махнут. Министр он и в Африке министр.
— А мы его с собой прихватим, — улыбнулся Кураев. — Ему не привыкать, из наших, бывших.
— Саторин, что ли?
— Он самый. Вечный зам. Зам у Деда, зам у министра. Но с большими надеждами.
— Какими?
— На безошибочные руководящие указания.
— Ваши?
— Если бы. На свои собственные.
— А сюда тогда зачем? Позвонил бы и все дела.
— Чтобы слышнее было. Ты не переживай. Уточним, переночуем — и чуть свет по ветерку да по первому снежку. Слыхал прогноз? Уверенно снежок обещали.
— Положил я на эти прогнозы. А вот что спину тянет, это вполне даже. Барахлит погодка. Припозднилась. Говорят, сейчас вообще климат меняется. То ли везде, то ли только у нас, в Сибири. Конкретно — в нашем направлении.
— Хорошо бы.
— Что хорошо?
— Чтобы хоть что-то поменялось…
Машина затормозила у огромного здания знаменитого строительного управления. Вышли.
— Как хочешь, Анатолий Николаевич, а я свое ружьишко даже в твоей машине не оставлю. Оно мне два раза жизнь спасало.
— Реликвии надо беречь. Уступаю диван в своем кабинете. Ложись и спи с ним в обнимку.
Вахтер дернулся было, поскольку вошедшие были одеты для предстоящей охоты — в сапогах, куртках из шинельного сукна, с рюкзаками, да ещё и с ружьем. Но узнав Кураева, вытянулся в струнку и многозначительно показал пальцем наверх.
— Чего это он? — заинтересовался Иван, поднимаясь вслед за Кураевым по широкой полутемной лестнице.
— Кто-то или что-то. Сейчас разберемся.
Дверь в ярко освещенную приемную была полуоткрыта. В неё, как и положено, выходили двери из двух кабинетов — Кураева и его заместителя Рохлина. Из-за неплотно прикрытой двери заместителя доносилось негромкое пение, а сама приемная была буквально завалена букетами цветов, в большинстве своем из-за несезонья весьма дорогих.
— Хоронят, что ль, кого? — шепотом спросил Иван.
Возившийся с ключами от своего кабинета Кураев наконец открыл дверь и позвал прислушивающегося к пению спутника:
— Проходи.
— Нет, правда. И поют как на похоронах, тихонько. Свет потушили. Венков, правда, не видать.
— Не валяй дурака. Все ты прекрасно знаешь.
— Ей-богу, не в курсе.
— Газеты читать надо. Юбилей.
— Чей?
— Эпохи.
— Не слыхал.
— Тридцать лет нашему Управлению стукнуло. Слышишь, о чем они там поют?
— Вроде о Братске.
— Значит, о себе любимых. О своих прошлых заслугах.
— Понятно, — хмыкнул Иван, понюхав один из букетов. — О чем ещё сегодня петь. Цветов-то понатащили. Если наши места в соображение взять, да то, что снег на носу, — каждый букет сотен на пять, не меньше. Мне за него месяц пластаться.
— По-твоему, не заслужили?
Кураев зажег в кабинете свет и сразу же направился к телефонам. Пытался куда-то дозвониться.
— Я про то, что деньги зря переводите.
— Цветы украшают жизнь.
— Чего её украшать? С одного боку украсишь, с другого голяком останешься. А в среднем — ни то ни сё. Вас-то чего не пригласили?
— Куда?
— Песни петь.
— Голос у меня не тот.
Кураев, наконец, оставил телефон в покое, прошел в комнату за кабинетом, зажег там свет, стал набирать воду в чайник.
— Чай будешь?
— Я больше насчет поспать. Вставать чуть свет, а я со вчерашнего дня глазами моргаю. Баба с ножом к горлу — раз, говорит, на охоту намылился, и меня обиходь, и дрова чтобы на всю неделю… Из чего угодно выгоду сообразит.
— Ты ложись, ложись. Диван в полном твоем распоряжении. А я чайку… — Включил чайник. — Там, Ваня, элита. Те, кто с первого колышка. — Явно нервничая, снова подошел к телефону и стал набирать какой-то номер. И снова безответно. — Телефон отключила.
— Нервная она у вас баба. Женщина то есть.
Иван разулся, пристроил на диване рюкзак под голову, придвинул стул, повесил на его спинку ружье, лег. Кураев в своем закабинетном логове тоже прилег на диван.
— Будешь нервной, — отреагировал он на замечание Ивана. — Общаемся только по телефону, и то не всегда. Пока вскипит, полежу немного. А ты спи, спи. Проспим — опозоримся.
— Вы ещё насчет министра поинтересоваться прикидывали.
— Судя по лирическому настроению в соседнем кабинете, он ещё парит в облаках. Или раздумал прилетать.
— Хорошо бы, — проворчал Иван и закрыл глаза.
В полутемном кабинете Рохлина, освещаемом лишь фонарем «Летучая мышь», демонстративно водруженном посередине стола, собравшиеся допели последние строчки и некоторое время сидели молча. Наконец кто-то встал и зажег свет.
Любому вошедшему в кабинет прежде всего бросался в глаза огромный портрет «Деда»
