— первого знаменитого на весь мир начальника строительства. Зачем-то оглянувшись на него, бессменный секретарь всех бывших начальников управления Тамара Леонидовна вытерла слёзы. Да и ещё кое у кого глаза были на мокром месте.
Первым поднялся из-за стола бывший знаменитый бригадир, Герой Социалистического Труда, а сейчас начальник отстающего СМУ Степан Иннокентьевич Петраков. Некоторое время молчал, низко опустив голову, потом тихо сказал:
— Бывают минуты, которые не забываешь всю жизнь…
— Звёздные, — уточнила Тамара Леонидовна.
— Правильно, они, — согласился Петраков. — Слабоват языком молоть. Поэтому и начальник из меня дерьмовый.
— По-твоему, начальники только языком? — не удержался Рохлин.
Заслуженный строитель Сергей Сергеевич Седов тоже не удержался.
— Посчитай, сколько нас осталось… Всего ничего. Почти все здесь находятся.
— Лучшие уходят первыми, — снова вмешалась Тамара Леонидовна. — Нет, вы тоже все прекрасные, золотые, но лучшие уходят первыми. Это закон.
— Я чего хотел… — решил все-таки продолжить Петраков. — Вспомнилось, когда пели… Мороз — сорок восемь. Туман — фары не пробивают. Дед подходит — шуба нараспашку, глаза… как у волка. «Что, так твою, скисли? Мороза испугались? Это еще не мороз, морозец». — «Не видно ничего, — говорим, — Иван Иванович, стекла заносит». — «А вы с открытой кабиной, — говорит. — Я на ряжи стану, на краю. Меня издалека видать. В случае чего голос подам». Голосина у него был, сами знаете. Так и простоял всю ночь. Над бездной. И у нас — ни один! Две смены подряд. Под утро пятьдесят четыре, а он стоит. «Куда, сукин сын?! Правее бери!»
Седов круто развернулся к портрету, так что звякнули ордена и медали у него на груди.
— На фронте это называлось — «Вызываю огонь на себя!»
— А этот… — Тамара Леонидовна оглянулась на дверь. — А этот… на нас вызывает.
— Да пошел он… — взорвался Петраков. — Я говорю, бывают минуты… Предлагаю поднять, чтобы помнить их навсегда.
Со своего кресла во главе стола поднялся Рохлин.
— Насчет поднять, Степа, только чисто символически. Не хватало ещё, чтобы нам приписали коллективную пьянку. При нынешнем положении дел мы должны быть чисты, как младенцы.
— Староваты мы для младенцев, Боря… — пошутила секретарь постройкома управления неунывающая Галина Ивановна Мороз и сама же рассмеялась своей шутке.
— Они будут с минуты на минуту, — напомнил Рохлин.
— За Деда никаких символов, — не согласился Петраков. — Он их тоже не признавал. — Достал из кармана фляжку с коньяком. — Личная заначка. Кто со мной за Деда, могу поделиться.
Налил себе полстакана и замер в ожидании. Первым придвинул свой стакан Седов.
— Мне врачи категорический запрет наложили. А за Ивана нарушу. Скажу — за Ивана! Мы с ним… А-а… Наливай.
— Всё, что ли? — возмутился Петраков.
— Все прекрасно знают, что я не употребляю, — поднялась и протянула свой фужер Тамара Леонидовна. — Но в данном конкретном случае имею полное право как-то выразить… Представляете, он, — показала на дверь, напротив которой находился кабинет Кураева, — он мне говорит: «Вы все потакали пагубной привычке Ивана Ивановича». Это я-то… Как только увижу бутылку в кабинете, сразу прятала. Тогда он приносил сразу три. Назло. Говорил — голова чище становится. И никто ничегошеньки не замечал. Всегда великолепно держался.
— И всегда находил самые блистательные решения, — поддержал Рохлин. — Не потому, конечно, что позволял. Скорее — вопреки. Откуда что бралось… До сих пор не понимаю.
Не обижайся, Степан, но больше к тебе никто не присоединится. Не имеем права. Мысленно мы с вами. Но только мысленно. Слишком серьезно то, что нам предстоит.
— Да не придут они уже, — махнул рукой Седов.
— Исключено, — уверенно заявил Рохлин.
— Час ночи, все давным-давно спят, — засмеялась Мороз. — И Кураев спит. И Саторин, если прилетит, поедет баиньки. За Деда! — подняла она свой фужер. — Помните, Фидель Кастро приезжал? Как сейчас вижу… Идут с Дедом по плотине… Веселые, смеются…
— За Деда! — выкрикнул Петраков.
— За звездные минуты! — поддержала Тамара Леонидовна.
Выпили. Мороз дотянулась до лежавшей на столе гитары, заиграла всё ту же песню:
— До сих пор я тебя, мой палаточный Братск, самой первой любовью люблю…
Все тихо стали подпевать. И в это время раздался телефонный звонок. Рохлин торопливо поднял трубку:
— Рохлин… Хорошо… Ждем. — Положил трубку: — Прилетели. Едут сюда.
В огромном здании Управления торопливые шаги Валентины, взбегающей по лестнице, были слышны, казалось, во всех его уголках. Выскочивший из своей будки и теперь растерянно смотревший ей вслед вахтер покрутил пальцем у виска и направился к телефону докладывать. Валентину он не узнал — слишком редко она появлялась в Управлении.
В приемной Валентина «затормозила» — огляделась, прислушалась к негромко звучавшей песне, потом рванула дверь в кабинет мужа, зажгла свет.
Иван испуганно приподнял голову.
— Где он? — спросила Валентина. — Там? Понятно…. Вы спите, спите…
Она потушила свет, прошла в комнату, где на диване задремал Кураев, села рядом.
— Выключи чайник, — попросил Кураев, не открывая глаз.
— Пусть кипит.
— Не заводись. Я после торжественного на ТЭЦ. До одиннадцати мозги вправлял. А ты телефон отключила.
— Мне надоело общаться с тобой по телефону.
Кураев наконец открыл глаза.
— Если бы я заехал домой, то всё…
— Что — «всё»?
Валентина еле сдерживалась, чтобы не повысить голос.
— Не заводись… — Кураев попытался обнять Валентину, но она оттолкнула его руку.
— «Всё» — не уехал бы. А завтра начало охоты. Весь год мечтал — по первому снежку… С Иваном… Река шуршит. В тайге тишина. Знаешь, какая сейчас в тайге тишина?
— У меня в доме тишина. День и ночь. Катька взяла за моду являться в двенадцать. Слова ей не скажи — взрослая.
— Я вот её ремнем…
— Не смеши. Ты, по-моему, боишься её больше,
