а проще… Я бы сказала, безымяннее… Всего лишь парнем, у которого есть девушка.
— И как все может случиться? — неожиданно для меня поинтересовался парень, у которого девушки не было уже второй месяц.
— А ты готов это услышать? — усомнилась Вика. — Одно дело увидеть себя со стороны без одежды (а я знаю, о чем говорю), и совсем другое — выяснить, каким ты сделаешься, если окажешься без всего, что привык считать своей натурой. У тебя и с одеждой-то какие-то чересчур тесные отношения, а уж с прочей своей шелухой ты, скорее всего, и вовсе никогда раньше не расставался.
— И все же просвети меня, пожалуйста.
— Ты же понимаешь, что мы сейчас делаем? Мы обсуждаем, каким бы мог стать секс между нами, взамен того, чтобы просто им заняться, когда наступит такой момент. Не считаешь это странным?
— Если задуматься, я считаю странным буквально все, что со мной происходит начиная со вчерашнего дня. Так что, пожалуй, для меня странные разговоры — то, что доктор прописал. Нечто вроде вакцины от странной действительности… Всегда есть шанс, что ими все и ограничится… С другой стороны, я знаю довольно длинную и грустную историю, которая тоже начиналась со слова… А что, дружок, у тебя с этим трудности? С разговорами о сексе?
— Никаких. Мне так же легко говорить о сексе, как и упражняться в нем на практике. Иногда получается делать это одновременно.
— Тогда вперед! Расскажи мне, как все случится, если вместо нормальной девушки со мной окажешься ты… Прошу не для каких-нибудь глупостей, а из чисто академического интереса. Заметь, я даже музыку не стану включать…
— Как знаешь… — Вика долго молчала, разглядывая меня прямым, но в то же время на удивление мягким взором, и вдруг заговорила ровным, почти лишенным интонации голосом. — Ты будешь плакать от нежности. От нежности и от огромного облегчения, когда почувствуешь, что между нами нет никаких преград. Что тебе не нужно от меня защищаться — ни в чем, ни в малейшей мелочи. А, главное, защищаться от самого себя тебе в тот момент тоже не придется. Я сделаю так, что тебя не станет. Того тебя, которого ты боишься. Ни с кем раньше ты не мог зайти так далеко. Никто раньше не соглашался идти с тобой этой дорогой. Я буду доверять тебе бесконечно, потому что не могу иначе. И ты ответишь мне тем же, потому что поймешь, что так можно. И тогда ты захочешь чего-то очень простого. Без вычур, без фантазий — самого простого, что есть на свете. Но как же сильно ты этого захочешь, мой хороший. И я дам тебе это. Столько, сколько пожелаешь взять… А в конце ты почти лишишься сознания, оттого что оно не сумеет вместить все чувства, которыми изойдет твое тело. И мне придется делить их с тобой, принимать в себя тот избыток, который ты не сможешь удержать и пережить в одиночку… И уже после всего ты снова будешь плакать — от счастья, от благодарности и, возможно, от страха, что все это больше никогда не повторится… В общем, будет много слез, и мне это нравится. Слезы — последнее, что ты хотел бы с кем-то разделить, и первое, чем тебе действительно стоит поделиться. И я приму их так, как никто другой. Так, что у тебя и мысли не возникнет прятать их от меня. Так, что ты их даже не заметишь… Вот как все случится, Дима, если вместо нормальной девушки рядом с тобой окажусь я.
— Господи, Вика! — саркастическая усмешка, состроенная мной в начале ее речи, смазалась после первых же слов, и я даже не пытался вернуть ее на место, чувствуя, что моим лицом и всей моей волей завладела сейчас сила, которой я не могу и не испытываю желания сопротивляться. Не знаю, чего здесь было больше: несомненного и в то же время сомнительного магнетизма, исходившего от самоуверенной фигурки напротив меня, или внезапно вспыхнувшего во мне искушения подчиниться ему, этому нахальному магнетизму, вопреки собственным сомнениям. — Не верится, что со мной разговаривает простая девчонка. Я хочу сказать: обычная девчонка, из плоти и крови, а не какая-нибудь Лилит по меньшей мере районного значения.
— Лилит? А кто такая Лилит? Я знаю салон красоты с таким названием, только он ни в каком не в районе, он в Балаши́хе.
— Долго рассказывать. Никогда раньше не встречался с этой особой, но, по слухам, у нее не должно быть пупка.
— У меня есть пупок! — доложила Вика после предварительного фактчекинга, произведенного путем оттягивания ворота футболки и заглядывания внутрь.
— Все равно то, что ты сейчас описала — сиречь мой портрет в постели, выглядит… Как бы ты сама выразилась?
— Замечательно?
— Скорее, устрашающе. Ты и в самом деле так ловко манипулируешь мужчинами? Обращаешь их в младенцев или в животных, — не знаю, что тут больше подходит (одно другого страшнее), — и заставляешь рыдать на своей груди? Зачем это тебе?
— Манипулирую? Дима, что ты там себе вообразил? Свой портрет ты разглядел отлично, а меня-то хоть заметил? Я ведь тоже там была, в одной постели с тобой, и тоже, к твоему сведению, кое-что переживала… Мне не сложно угадать, как будешь выглядеть ты, но себя-то я знаю еще лучше. Боже, да я первая буду рыдать от радости, если человек, с которым я легла, почувствует себя счастливым. Настолько счастливым, что капелька его счастья прольется и на меня. Я ужасная плакса. Ты не представляешь, какой восторг я испытываю, когда такое происходит. Впрочем, можешь и догадаться… Это мой момент, ради него все и делается.
— То есть, в конечном счете, раздаривая счастье направо и налево, ты делаешь это для себя?
— Дима, ты же умный. Конечно, я делаю это для себя. Невозможно иначе. Чтобы получилось иначе, нужно быть машиной, а не человеком. Вот машина, чем бы она не занималась, к примеру, мытьем посуды, моет эту посуду для других, хотя и не сознает этого. Вернее, так выходит именно потому, что она не сознает ни себя, ни других. Если бы посуду мыла я, пусть даже твою посуду, то делала бы это для себя.
— Некоторые считают, что такое возможно. Что каждому из нас дано забыть о себе и сделать что-то для другого человека,
