тянулось медленно. Дни, месяцы и годы протекали в тяжелом однообразии. Сначала нас было только шесть политических, но постепенно это число увеличилось вновь прибывавшими с разных концов России, и скоро нас стало много. Прибытие новых каторжанок было единственным событием, нарушавшим монотонность нашей жизни. Но новости, которые они приносили, и их собственное настроение скоро блекли в атмосфере тюрьмы, и они, в свою очередь, начинали ждать прибытия новых, которые могли бы оживить их умирающие надежды.
Те, которые были осуждены на определенный срок, считали дни и месяцы. Они знали, что, если только они вынесут эту жизнь, дождутся окончания срока каторги, они увидят луч свободы — если можно назвать свободой жизнь в отдаленном уголке Сибири.
Вера в скорое освобождение России постепенно уничтожалась тягостными сомнениями, наполнявшими наши души. Бродила ли я бесцельно по нашему тюремному двору на прогулке, или ворочалась долгие ночи без сна на своей жесткой постели, эти мысли мучили меня беспрестанно.
Но каково бы ни было наше положение, положение уголовных каторжанок было еще хуже. Сибирская администрация боялась до некоторой степени делать с политическими то, что она делала с несчастными уголовными женщинами. Напротив тюремной стены стоял барак, где жили уголовные вольно-командки, отбывшие тюремный срок. Одна половина этого барака была занята солдатами, которые, следуя примеру своего начальства, совершали всяческие насилия над беззащитными женщинами. В течение последнего года моего пребывания там две женщины умерли почти одновременно вследствие такого обращения с ними. Бывали случаи, когда женщин убивали, если они сопротивлялись. Одна татарка, имевшая двухлетнего ребенка, была задушена в первую же ночь по ее выходе из тюрьмы.
Я не знаю ни одного случая, когда администрация или солдаты были бы наказаны за эти преступления. Мы доносили о таких случаях губернатору, но он ни разу не назначил следствия, и я уверена, что наши жалобы не шли дальше тюремной канцелярии. Эти ужасы страшно мучили нас, и мы всегда жили под их впечатлением.
Самое тягостное время для нас было, когда высшее начальство приезжало осматривать нашу каторгу. Эти посещения не приносили нам ничего хорошего; чтобы показать, что в тюрьме проводится строгая дисциплина, мы должны были одевать к приезду начальства кандалы, прятать книги и т. д. Единственное преимущество для нас от этих визитов было то, что за несколько дней до их приезда наша пища обычно улучшалась, так как в это время местная администрация боялась присваивать деньги, которые отпускались на содержание тюрьмы. Обкрадывание заключенных в сибирских тюрьмах было традицией и практиковалось в большой мере. Начальник Мальцевской тюрьмы Покровский продавал не только полотно и одежду, предназначавшиеся для заключенных, но даже пищевые продукты и дрова. Для ремонта тюрьмы присылались значительные суммы, но мы продолжали мерзнуть, так как начальство предпочитало прикарманивать эти деньги, вместо того, чтобы производить ремонт.
Было одно только светлое пятно на мрачном фоне нашей безрадостной жизни, это — горячее дружеское чувство, которое мы питали друг к другу. Это чувство поддерживало нас в часы горьких испытаний.
ОПАСНЫЙ ПОЛИТИЧЕСКИЙ ПРОТИВНИК
«ВРЕМЕНА МЕНЯЮТСЯ, И МЫ МЕНЯЕМСЯ С НИМИ…»
Минуло одиннадцать лет — одиннадцать лет каторги. Одиннадцать лет — с двадцати одного до тридцати двух, — самый расцвет женской красоты и женской жизни, были подарены Марусей Спиридоновой «святому делу революции».
Многое произошло за это время. Из шести пассажирок арестантского «царского» поезда, с триумфом проехавшего по России с запада на восток, самой удачливой оказалась Маня Школьник: спустя некоторое время ей удалось бежать и нелегально перебраться через границу. Несколько раз товарищи по партии пытались организовать побег и Марии Спиридоновой, но все попытки провалились. Так что для нее, как и для Насти Биценко и Сани Измайлович, свобода пришла только вместе с Февральской революцией.
За эти годы Мария привыкла думать о своем будущем только в связи с политикой. Здоровье оставляло желать лучшего: хоть каверны в легких и зарубцевались, пережитое не прошло бесследно. Нервная, взвинченная, легко возбудимая, она страдала бессонницей и головными болями.
Да и внешне Мария очень изменилась: утратила юную свежесть, высохла, движения стали резкими и угловатыми. Словом, стала такой, какой ее и хотели видеть товарищи по партии.
После освобождения она моментально включилась в политическую борьбу, сразу попав в центр событий.
Среди эсеров наконец произошел давно назревавший раскол. В начале декабря семнадцатого проходит первый съезд новой партии, партии левых эсеров. Спиридонова становится заместителем председателя ее ЦК, последовательно пытавшегося отстаивать интересы радикально настроенного крестьянства и рабочих, сохранивших связь с деревней.
Левые эсеры поддерживали большевиков. Они не только помогали им бороться за власть, но и разделили эту власть с ними, вплоть до 1918 года, Ленин признавал, что с Советом крестьянских депутатов второго созыва у большевиков установился тесный контакт только потому, что на съезде была принята не большевистская, а эсеровская аграрная программа.
Мария Спиридонова пользуется среди партийцев громадным авторитетом. Ее выбирают председателем чрезвычайного, II и III Всероссийских съездов Советов крестьянских депутатов, председателем временного и II Исполкомов Всероссийского Совета крестьянских депутатов, председателем крестьянской секции и членом Президиума ВЦИК Советов рабочих, солдатских и крестьянских депутатов, — сколько громких титулов! Она— признанный лидер и заслуженный борец, «железная женщина». Но все-таки женщина…
С 13 апреля 1917 года в Петербурге в Таврическом дворце проходило совещание представителей крестьянских организаций и Советов крестьянских депутатов. Совещание, которое должно было подготовить Всероссийский съезд крестьянских депутатов, намеченный на май.
Временное бюро по созыву съезда заседало с самого утра. Составляли предварительный текст резолюции о необходимости организации крестьянства «снизу доверху». К полудню объявили небольшой перерыв.
Разминая затекшие ноги, Мария вышла в коридор и достала очередную папиросу. «Ох, не надо бы столько курить», — мелькнула мысль. Она пристрастилась к курению много лет назад, еще на каторге. Правда, признавала только папиросы, махорку совсем не выносила.
В Таврическом было шумно и людно. Приехали представители двадцати губерний, народ собирался кучками и группками, не смолкали разговоры… Мария хотела было пробраться к распахнутому окну, чтобы хоть немного глотнуть свежего воздуха, и вдруг замерла на
