что тут, и правда, ничего нет. Небольшое дуновение тут и там, но аромата на самом деле нет.
На это Хлубник, с исказившимся лицом, яростно схватил те же самые флаконы и принялся за дело. Он подносил их к самому носу, пытаясь в этом копировать Геду, которого он столько раз видел за вдыханием аромата, отдергивал, как он, голову назад, втягивал воздух, вдыхал, сипел, набирал полные легкие, делал паузы, повторял все снова, но напрасно. Из флакончиков действительно не исходило никакого аромата. Все они пустые, пробормотал он Ольге и вышел.
Спаси Господи, — прошептала пожилая дама, всерьез испугавшись, — что же будет с нами…
Ценнер предложил собраться на следующее утро около девяти и проверить самые древние флаконы, включая и тот, старше трех веков, благодаря которому коллекция и прославилась. Может, стоило именно с него и начать, восклицал уже изрядно обезумевший хранитель. Что, если существует какой-нибудь определенный порядок в подходе к ароматам. Может, они взаимно уничтожаются, если перемешаются таким образом. Прекрасно было видно, что он говорит это, только чтобы что-нибудь сказать, хватается за соломинку, особенно когда произнес: а все это необходимо делать в тишине и без гвалта, хотя в тот день они едва вымолвили несколько фраз, за исключением препирательств в конце.
Никто не хотел первым притрагиваться к флакону семнадцатого века. Пусть это сделает кто-нибудь с более удачливой рукой, переглядывались они. Чувствовали себя немного виновато. Ценнер сказал, что слишком устал, чтобы быть первым. Хлубник молчал, как рыба. Ольга тихонько промолвила: Давайте я. Пожилая госпожа Эмилия, которая за ночь постарела и выглядела так, будто стоит на краю могилы, сидела в том самом кресле, в котором она последний раз видела своего сына. Ее отчаянный взгляд лучше всего говорил, что с наибольшим удовольствием она бы и сама опустила голову на раскрытую книгу и уснула, как он. Она как-то рассеянно улыбнулась и сказала, не отводя взгляд: понюхай, Ольгица. Ольга встала перед витриной, легонько отвернула крепко закрытую пробку, дотронулась ноздрей до края горлышка, а затем быстро закрыла рукой отверстие в бутылочке.
Воцарилась какая-то глубокая, мертвая тишина, но все равно все, может, хотя бы со слабой надеждой, ждали, когда Ольга произнесет решающее слово. Она судорожно взглянула на спинку кресла, на котором покоилась голова пожилой дамы. Она не двигалась, практически и не дышала. Потом как-то беззвучно сказала: кажется, здесь немного темновато. Передала флакон Хлубнику: пожалуйста, доктор. Он чуть не отломил носом верх горлышка, чтобы не пропустить, если из него чем-то запахнет, то такие усилия ему слабо помогали. Остальные сделали то же самое гораздо спокойнее, скорее, для порядка. Они уже знали. Только Ценнер все еще упорно вдыхал и вдыхал. Потом поставил красивый флакон на стол, рухнул в кресло, подпер руками лицо и злобно смотрел на стекло, с жуткой ненавистью в глазах. Свинья, шептал он, ах, ты жирная свинья…
Хлубник выскочил из комнаты. Двери остались открытыми. Утренний ветерок беспокойно теребил занавески на окнах. Сквозняк, тихо бормотала Ольга, сквозь безумную усмешку, сильный сквозняк…
Посылка из Лондона, от Томаса Рэндалла, застала Милана Дошена по его, тогда уже постоянному канадскому адресу: University of Waterloo, Dept. of Germaic & Slavic Languages & Lit. Waterloo, Ontario, Canada N21 3 G1[46], где он вот уже четвертый год преподавал всего понемногу, кроме регби и атлетики, потным, оканадившимся потомкам переселенцев из разных славянских земель, а среди них и кое-каким «коренным» канадцам. Он говорил, что его студенты сладкие, как кан(а)дированные фрукты, а о своем походе на это канадское Ватерлоо («Вотерлу», как произносят англичане), что он точь-в-точь наполеоновский. Приехал на год, продлил на два, а вот уже и пятый пошел, подумывает понемногу о каком-нибудь более крупном университете, но дороги не ведут его назад, в родную страну. Он потихоньку перековывал докторскую («Переводы Шекспира на сербский в период романтизма») на меньшие части, как Библия говорит, что нужно орала на мечи, и публиковал их по небольшим славистическим журналам. Ездил по Америке и Канаде на конференции и симпозиумы, на кафедре его уважали, а он всем и везде был доволен так же, как была бы довольна акула в чудесном сосновом лесу.
Он больше так не радовался письмам, как когда-то, меньше их и посылал, уверенный, что больше никогда не получит письмо, похожее на те, что писал ему когда-то его друг Летучий. Он все еще не мог собраться с силами вернуться к ним и снова перечитать, но, по счастью, сохранил их. Как только у него хотя бы немного утихнет слишком живая боль по этому доброму, сумасшедшему, нежному и умному Владиславу, он вернется к его письмам. Он ждет этого момента, как новой встречи с ним. Где еще на свете есть такие люди, где найти такого друга, орал он на Терезу, которая его неумело утешала, что у него будет еще много интересных знакомств и встреч.
Он как раз закончил одну из своих лекций, сидел в своем небольшом кабинете и курил, держа сигарету зажженным концом вниз. Первый раз он закурил, когда ему ночью сообщили о гибели Тессы и Летича, и с тех пор словно и не чувствовал потребности когда-нибудь затушить сигарету. Без какого-то особого интереса он просмотрел обычную гору почты на столе, отделил несколько писем и бандероль Томаса и двинулся домой.
Он сильно удивился, когда, распаковав ее только где-то после полудня, на книге, находившейся в ней, увидел имя Тессы. Тесса Рэндалл, Стены из пепла, было написано на красивой обложке. Между обложкой и первым белым листом лежало письмо Томаса.
Дорогой Милан. Это Тессина книга, которую я составил из ее оставшихся записей и заметок. Я никак не мог допустить, чтобы все это пропало. Она страстно желала написать книгу о господине Волни, но, вот, судьба была против. Не знаю, слышал ли ты, что коллекция была продана Кёльнскому музею. Это сборная солянка, всего понемногу. Вышло из печати два дня назад. Ты первый, кому я ее отправляю за рубеж. Уверен, Тесса хотела бы, чтобы эта книга вышла и на сербском. Я не знаю никого другого, кто бы перевел ее лучше, чем ты. Впрочем, здесь ты отчасти и литературный герой. Надеюсь, книга тебе понравится. Я собирал все, что возможно, но она производит впечатление законченной мысли. Напиши, как прочитаешь.
Ты все еще чувствуешь себя в этом своем Ватерлоо, как Наполеон, или и полководец Веллингтон немного прорезался. Не вздумай искажать историческую правду. Сделай все, чтобы он и на этот раз победил. Потом поймешь,
