веру имею. Ты от воли не отступишься. Иди, Михайла, сполни мой наказ! Прощай, друг!
Болотников обнял Михайлу, трижды поцеловал его и слегка оттолкнул от себя.
Михайла, как пьяный, ничего не видя, спустился со ступеней и замешался в толпу.
На площади распоряжался голова. Там уже собрались итти. Посадские крепко держали связанных Шаховского и Петрушу. Откуда-то приволокли и Телятевского, про которого сначала все забыли. Болотников подошел к краю крыльца и спустился со ступеней.
Толпа раздалась. В средине повели Шаховского, Петрушу, князя Телятевского и Болотникова.
– Прощай, Иван Исаич! – кричали вслед казаки.
Гаврилыч выскочил и крепко обнял Болотникова. Печерица снял шапку и низко поклонился.
Мужики все снимали шапки и молча провожали Болотникова. Казаки складывали пищали.
Часть третья
Сухорукие
I
Предсказанье Михайлы не сбылось. Мордвины не решались подходить к Нижнему с тех пор, как воевода Алябьев отогнал их. Нижний не был в осаде. Но вокруг него по-прежнему было неспокойно. Мордвины бродили кругом, а, кроме них, поднялись еще черемисы. Им тоже хотелось вернуть свою былую вольность. Много они обиды терпели от бояр и приказных. Забредали сюда с юга и казаки, отставшие от Болотникова. Да и русских людей, искавших легкой добычи, немало шаталось по дорогам, благо вовсе порядка по всей земле не стало.
* * *
Козьма Миныч не раз уговаривал брата своего Дорофея переходить к нему. Лучше уж нанять сторожей или изубыточиться – перевезти хлеб в верхний город, чем жить без всякой защиты. Просила и Марфуша отца, но Дорофей заупрямился, говорил, что страху никакого нет. Бросить хлеб без себя – растащут, а перевозить – нет у него такой казны. Козьма Миныч даже от себя казны предлагал, но Дорофей только головой мотал, говорил спасибо, а переходить в верхний город не хотел.
Втемяшились ему в голову Михайловы речи, – все выжидал он, покуда в городе нужда хлебная настанет, – а ее покуда еще не было. В осаде Нижний не был. А главное – не в том было дело. На Нижнем базаре остались теперь больше такие же забубённые головы, как и сам Дорофей, и у них шло развеселое житье. Правда, с вечера субботы он себя соблюдал – заваливался спать, и в воскресенье, когда он приходил к брату и к своей семье, у него, как говорится, ни в одном глазу не было. Но в другие дни в кружале столы, и те в пляс пускались, такое веселье шло. Кто ни заходил, Дорофей всех потчевал – пей, не жалей. Не один мешочек вытащил уже Дорофей из заветного сундука. Про себя он рассуждал, что главная его казна – хлеб. Его он с легкой руки Михайлы немало подкупил и, проходя по двору, всякий раз хитро и весело поглядывал на тяжелые замки у хлебных амбаров.
Только лишь начнут хлебом скудаться в верху – он тотчас тут как тут со своими запасами. Загребет казны невпроворот. Чего ж грошей жалеть? Хоть распотешить душу, пожить враспояску, покуда Домна Терентьевна не зудит над ухом. Женился он молодым и с той поры воли не знал. Как тут не погулять, когда случай такой подошел.
Одно не приходило ему в голову: не обложен ведь Нижний мордвинами, стало быть, такой скудости хлебной, как говорил Михайла, может, и вовсе не настанет.
А средь шатающего народа давно разговор пошел, что у Дорофея Сухорукова казна не считанная – сундуки ломятся, как бы вся в кружало к Петру Ефимову не перешла. Тот – что кремень, у него не выудишь.
Марфуша с Домной Терентьевной про житье Дорофея ничего толком не знали. Настрого он Степке наказывал не говорить про то матке. И Степка помалкивал – знал, что разворчится мать. А Домна Терентьевна поуспокоилась, как ушли мордвины, и не сильно торопила Дорофея переходить на верх к брату. Знала она, что Козьма Миныч его не больно жаловал, а у нее на Козьму большие расчеты были. Он не раз с ней про Марфушу разговор заводил – никто ей такого жениха не высватает, как дядюшка.
Марфуша молода, глупа, сама своего счастья не понимает, а отец ей во всем потакает. На Верхнем базаре уж прошел слух, – может, сама Домна Терентьевна ненароком обмолвилась, – что Козьма Миныч от себя племянницу выдавать будет. В соборе на Марфушу так глаза и пялили и молодые парни и жены купецкие в шитых серебром шубах.
Подошла весна, когда Михайла из Тулы в Калугу пробирался – где пешком, где верхом, – а в Нижнем жизнь по-старому шла, и Татьяна Семеновна с ног сбилась с уборкой и с пасхальной стряпней: Козьму Миныча не только свои приказчики, а и со всего города именитые люди приходили с праздником поздравлять, – надо было пасхальный стол всем на удивленье готовить.
Отговела Татьяна Семеновна на крестовой неделе [Четвертая неделя предпасхального поста – Прим. ред.], чтоб всю страстную готовить куличи да пасхи, яйца красить и окорока запекать. А Домна Терентьевна с Марфушей и Степкой и сам Козьма Миныч с Нефёдом на страстной говели. Дорофей Миныч говел у себя в нижней церкви, а к заутрене обещал со своими в Благовещенский собор итти.
Однако Домна Терентьевна успела и Марфушу нарядить в голубой шитый серебром опашень и сама нарядную шубу поверх праздничного сарафана надела, а Дорофей Миныч все не шел.
Зазвонили к заутрене. Козьма Миныч прислал Нефёда спросить, что тетенька с Марфушей не идут. Степка стал проситься за отцом сбегать. Но Домна Терентьевна не пустила: этак и он заутреню пропустит – грех.
Больше ждать не стали, пошли одни. Думала Домна Терентьевна, что с приказчиками Дорофей Миныч заутреню отстоит, а к ранней обедне подойдет. Но заутреня отошла, а его все нет. Забеспокоилась Домна Терентьевна и, хоть и грех от обедни уходить, а все же послала Степку за отцом – уж не занедужил ли, храни бог.
Степка покосился на Марфушу – у него своя думка про то была, – но Марфуша глаз не поднимала, не любила она, когда Степка отца осуждал – не их это дело.
Пока Степка бегал, и ранняя обедня отошла, и Козьма Миныч с домашними пошел домой.
Большой стол был уже приготовлен, и все уселись вместе со старшими приказчиками, оставив для Дорофея Миныча место рядом с Домной Терентьевной. Марфуша невеселая сидела. Даже Козьма Миныч заметил:
– Ты что, Марфа, ровно в воду тебя окунули? Пасха господня – праздник из праздников. Всякое творенье радуется. Птицы, и те славят господа, не то
