на что не смотрю. Я следил за овцами на скалах.
Потом я добавил:
– Смотри, те три дрянные овцы спустились на поляну Кваннастод, смотри!
Тоураринн глянул рассеянно на Кваннастод и тут же сказал:
– Я уже видел тех чертовых овечек.
Потом дядя посмотрел на меня и спросил:
– Твой отец дома?
Перед тем как ответить, я задумался: «Это не возымело должного эффекта. Тоураринн видел тех овец – естественно, все же хуторяне всегда смотрят на скалы. Он не забудет мой пристальный взгляд».
После этого я сказал в ответ:
– Думаю, что да, дома. Послушай, Тоураринн! Мне кажется, что на востоке бушует непогода. Не видишь те тучи, которые движутся рядом с Стейнанёвом, они несутся с большой скоростью.
Тоураринн посмотрел на восток, теперь уже пристально, почесал щеку, сплюнул и сказал:
– Ты совершенно прав, парень! Вскоре начнется жуткая буря, хотя я, выходя из дому, не видел на небе ни облачка.
Дядя оставил мысли о встрече с моим отцом и побежал к Герди, где энергично принялся укреплять крышу бадстовы тяжелыми железяками с прибитой к берегу французской шхуны, а также площадками с мачт того же судна, которые он подобрал на случай штормовых дней с такой предусмотрительностью, которая не могла не привлечь внимание хуторян. Я перестал смотреть на валун и переключил все внимание на Тоураринна.
«Ловко я его. Теперь он забудет, что я куда-то смотрел, как минимум до окончания непогоды. Хорошо бы начался ураган, а еще лучше – чтобы в Герди с какого-нибудь дома сорвало крышу. Тогда Тоураринн полностью забыл бы про мое дело на коньке. Он все носится с французскими железками и площадками для мачт на крышу бадстовы. Быстро бегает и проворен в движениях. Вот он укрепил крышу и теперь стоит у загона, пристально смотря на покрывало из облаков, с огромной скоростью все больше и больше заволакивающее ясное апрельское небо. Теперь во мне пробудился поэт. Во все глаза уже уставился Тоураринн. Я – на ни на что не похожий валун, он – на тучи, из которых может ничего и не политься. Дядя еще не помчался на восток к топям Мирар! Но глазеть на тучи – это совсем другое, чем уставиться на валун, пускай даже и удивительный. На тучи смотрят все – это не лишено смысла, ведь много чего в хозяйстве может унести ветром. А на валуны никто не смотрит в оба глаза, кроме меня, и от этого никому никакой пользы. Поэтому я буду смешон. Но никто глазеющий на тучи не станет посмешищем, поскольку это полезно, и называется это не „глазеть“, а „смотреть“. Я, конечно, в чем-то забавен. Но себе я нравлюсь именно таким. Впрочем, мне страшно повезло, что отец не вышел из дома. Он сейчас наверняка читает Пятикнижие и надоедает матери рассказами о преступлениях Яхве. Она никогда не защищает его злодеяний, ну разве что совсем чуть-чуть, когда отец ими сам в какой-то степени недоволен».
Я украдкой спустился с конька бадстовы, уселся на северную сторону ограды и продолжал смотреть на валун, все время думая о нем. «Здесь на меня тем более не обратят внимания, и тут хуже видно, чем занимается человек, ведь он сидит так низко».
Я несколько раз пытался поймать момент, когда валун исчезнет после того, как солнце зайдет за тучи над Мосаром, а также на закате, когда тень от горы проползет по обвалу, где стоял тот камень. Тогда показалось, что он исчез, испарился, как призрак, в тот самый момент, когда тень опустилась на него, хотя все остальные камни на склоне начинали становиться крупнее. Я часто размышлял над этим, но так и не мог ничего понять. Тем не менее я не спускал глаз с валуна, постоянно говоря себе: «Я разгадаю эту загадку, когда вырасту».
К слову говоря, никто, кроме меня, не обращал внимания на таинственные качества того валуна. И, разумеется, никто и понятия не имел, когда камень взял и переехал со скалы к нам. Об этом никогда не писали. В Сюдюрсвейте вообще писали мало.
Я часто пытался высмотреть, из какой гряды скал мог свалиться тот валун, и в такие моменты думал: «Если найду выше от валуна выбоину в какой-нибудь скале, примерно того же размера, что и он, похожей формы, того же цвета, немного отличающуюся от ближних скал, немного более свежую, чем они, тогда я скажу сам себе: валун пришел оттуда». Там он прожил миллионы лет. Только подумайте: жить на одном и том же месте миллионы лет! И я, возможно, смог бы увидеть по новому цвету на выбоине, сколько лет прошло с переезда камня: пятьдесят, сто, сто пятьдесят лет. Если бы это относилось к более давнему времени, то это место уже, наверное, приобрело бы такой же цвет, что и скалы вокруг него, потому что выбоины со временем выцветают и совпадают по окраске с окружающим горным ландшафтом – как рога овец, зарезанных в прошлом году, становятся практически того же цвета, что и рога овец, зарезанных в позапрошлом.
Но есть еще одно соображение! Да, меня не просто так назвали дураком. Почему мне раньше это не приходило на ум: некоторые камни, вероятно, стояли на уступах и краях скал как самостоятельные существа, прежде чем переехать, и тогда от них не осталось никакого углубления в скалах. Я не слишком хороший мыслитель – как же мне это не приходило в голову раньше! Вот я дурак! На сей счет я лучше промолчу.
Возможно, история валуна из обвала была именно таковой. Вполне могло так и произойти. В конечном итоге мне не удалось найти прежнее место камня, хотя я высматривал его буквально сто раз. И камень знает еще больше, чем я думал, потому что валуны, стоящие поодиночке, могут видеть все, что вокруг них происходит. А камни, слагающие гряды, видят только то, что творится перед ними. Но возраст такого валуна может насчитывать миллионы лет – сначала миллионы лет на привязи в гребне скал, потом сотни или тысячи лет самостоятельного существования на уступах или краях гор. Разве нельзя сказать, что так устроена любая жизнь – сначала что-то существует в едином целом, а затем от него отделяется? А потом опять возвращается в единое целое?
Было бы интересно знать, видели ли этот валун ирландские монахи и Хроллауг. Последний наверняка ежедневно окидывал взглядом эти склоны, а ирландцы совершенно точно проходили тут мимо, когда жили под горой Папбилис-Фьядль, до которой отсюда полчаса ходьбы пешком на северо-восток.
