на распутье, —
между нами шумит река, —
и поверить уже не смогу я,
что сомкнуться её берега.
Нет, не будет уже больше встречи:
исчерпал я лимит любви,
как-то глупо и даже беспечно
я потратил лучшие дни
и в пустых беззаботных скитаньях
растерял самых близких людей…
Нет, не будет уже свиданий,
и безумных не будет ночей.
В прихожей, когда я пытался попасть ногой в ботинок, она сказала мне:
— Не уезжай, прошу тебя. Ты очень рискуешь.
— Чем?
— Так сразу не объяснишь, — замялась она и посмотрела куда-то в сторону через моё плечо. — Ты же счастлив со мной? Я вижу как горят твои глаза. Только я могу дать тебе новую жизнь и новую любовь. Если ты уедешь, если ты нарушишь естественное течение событий, тебя окутает кромешная тьма, и солнце погаснет в твоих глазах. Ты можешь заболеть, ты можешь умереть, ты можешь потерять рассудок, с тобой может случиться всё что угодно, и я не смогу тебе помочь.
Она говорила это всё, не глядя на меня и низко опустив голову. Руки она скрестила на груди и после каждой фразы тянула долгую паузу, как будто ставила многоточие. Когда она замолчала и медленно подняла взгляд, я улыбнулся ей добродушной улыбкой и сказал следующее:
— Танюша, милая, ну что ты несёшь? Успокойся. Всё гораздо проще… И нам с тобой уже не подняться выше того пика, на который мы забрались. Мы расстаёмся на высокой ноте, и это замечательно. Это свобода и новые возможности.
Я протянул руку и прикоснулся к её щеке тупыми бесчувственными пальцами — она слегка отстранилась, глаза её вспыхнули и погасли… Дрожащим голосом она спросила меня:
— Прошу тебя, ответь мне прямо сейчас… Я должна знать… Ты уезжаешь навсегда или просто хочешь взять паузу? Ответь. Что мне делать, когда ты уйдёшь? Мне ждать тебя или сжечь твою фотографию?
— Не ври, — сказал я, — у тебя нет моей фотографии.
— Как знать, — усмехнулась она.
— Можешь сжечь, — ответил я и повернулся к выходу. — Это ничего не изменит.
— Ты любишь меня? — спросила она, когда я выходил на лестничную площадку.
Я остановился как вкопанный и медленно развернулся на каблуках; постоял, подумал и ответил:
— Очень… Я пока не представляю, как буду жить без тебя… Но я всё-таки попробую, потому что у меня нет другого выбора.
— А если не сможешь? — спросила она, прищурив глаза.
— Тогда я вернусь.
— А если будет уже поздно?
— Тогда я буду пропащим человеком.
— И ты об этом так легко говоришь?
— Прощай.
— Прощай… и будь осторожнее. Ты вступаешь на тропу, кишащую змеями.
Когда я спускался по лестничному пролёту, у меня потемнело в глазах, нахлынула тошнотворная слабость, и я чуть не потерял сознание… Я как будто провалился в земляную яму, почувствовав её скользкие края, и меня охватил ужас — настоящий животный страх, этакое предчувствие глобальной катастрофы.
Чем дальше я уходил от неё, тем страшнее мне становилось, но это было только начало… Когда я сяду в поезд и он тронется, произойдёт окончательный перелом в моём сознании: я пойму, что совершаю огромную ошибку и впереди меня ждут одни разочарования.
Никогда в своей жизни я не испытывал к человеку такой сверхъестественной привязанности как на духовном, так и на физическом уровне, и даже с родителями у меня не было настолько ощутимой связи, как с Таней в тот период наших отношений. Наверно, с мамой мы были так же близки в течение девяти месяцев, пока не перерезали пуповину.
Я спустился на один пролёт и оглянулся… Она, совершенно обнажённая, стояла босиком на бетонном полу. Халат валялся у ног. Чёрные витые пряди ниспадали на грудь. Тёмно-коричневые соски были возбуждены и нацелены в космос. Она была бесподобна — смуглая, гибкая, точёная… В этом обшарпанном подъезде, в серых предрассветных сумерках, она смотрелась как малышка Кейт Мосс на чёрно-белых фотографиях в стиле «heroin chic».
Её ноги были расставлены на ширину плеч, головка слегка приподнята, взгляд устремлён вверх, словно она хотела улететь, но ей мешали стены… Я любовался её упругой, красиво очерченной грудью, рельефным животиком с любопытным «глазком», но вдруг я увидел нечто ошеломляющее: из тёмной промежности медленно выползала тонкая алая «змейка», она струилась по внутренней поверхности бедра, — я повёл плечами, отвернулся и побежал вниз по ступеням, повторяя на бегу лишь одну фразу:
— Господи помилуй. Господи помилуй. Господи помилуй.
В половину пятого я вышел на перекрёсток Мира-Циолковского. Над тёмными коробками домов занималось бледное зарево. С понурым видом брели низкие кучевые облака. Моросил холодный дождь. В душе куролесила тревога, да ещё брюхо подвело: словно длинной тонкой иглой проткнуло насквозь от самого горла до кишечника.
Ждать первого трамвая не было смысла, и я решил поехать на такси, хотя денег было в обрез. В десяти метрах от остановочного комплекса дремала тачка с зелёным огоньком. В смутных очертаниях российской «классики», припорошенной вековой пылью и пустившей корни в асфальт, виделась слабая надежда, что она когда-нибудь тронется и отвезёт меня домой. Таксисты называли этот маршрут «дорогой на Сталинград» и соглашались ехать к нам на район только за бешенные бабки, поэтому я мог рассчитывать только на сердобольного попутчика. Я остановился на краю дороги и начал ждать.
В пределах видимости заканчивался город и начиналась промышленная зона. Кривые трамвайные пути, бледно светящиеся в предрассветных сумерках, однозначно указывали путь домой, который я мог осилить в том числе и пешком, но меня не прельщала длинная ухабистая дорога через металлургический комбинат, где вздымалось жутковатое зарево над чёрными трубами и угловатыми фермами, где постоянно ухало, бухало и скрежетало всеми своими железными суставами огромное механическое чудовище.
«Да ну его нафиг! Поеду на такси!» — подумал я и пошёл к остановочному комплексу, где прилепилась к бордюру потрёпанная «копейка» с зелёным огоньком.
— Молодой человек! — услышал я за спиной женский голос. — Помогите мне! Помоги-и-и-те!
Я оглянулся — из тёмной подворотни в мою сторону кинулась тень. По мере приближения
