тем, как небо на востоке покрывается нежной лазурью и отступает ночь. Я мог сутками не спать, настолько мне хотелось жить, но на самом деле жизнь уходила как песок сквозь пальцы.
Николай Александрович Бердяев однажды заметил: «Переживание греховности может предшествовать просветлению и возрождению, а может превратиться в бесконечное сгущение тьмы». В августе двухтысячного года я стоял на распутье: уже не было уверенности, что я живу правильно, а в душе появился бледный призрак раскаяния, который убеждал меня в том, что я нехороший человек, неумный, недобрый, недостойный уважения, и тогда я понял своего отца, который последние годы смотрел на меня с явным разочарованием.
Нужно было всё менять: и образ жизни, и менталитет, и своё отношение к людям, — но я чувствовал в душе такую слабость, что у меня возникло ощущение неизлечимой болезни. Мне казалось, что времени уже нет на какие-то сложные метаморфозы: край пропасти уже настолько близко, что сворачивать некуда и некогда. Я знал, что мне осталось недолго, и не пытался заглядывать дальше зимы.
10.
— Зачем я тебе нужен? — спросил я Татьяну в ночь перед самым моим отъездом. — Ты же видишь, что я отвратительный человек. Совершенно никчёмный. К тому же я старше тебя на тринадцать лет. Я пью, курю, матерюсь, по ночам пускаю шептунов…
— Ты обязательно будешь счастлива, но только без меня, — продолжал я наворачивать ей по полной программе. — Найдешь себе молодого парня, какого-нибудь Дениску или Никиту, и вы пойдёте по белой лестнице прямо в загс…
— Отпусти меня, — жалобно попросил я, когда первые лучики солнца упали сквозь запотевшие стёкла на кухонный стол, усыпанный пеплом.
Так начиналось утро 13 августа 2000 года. Так закончилось лето и наша странная любовь.
— Значит сливаешься? Решил вернуться в свою стаю? — спросила Татьяна, пронзительно глядя в самое моё нутро и убивая последнюю надежду на спасение — обмануть судьбу, ещё раз вывернуться ужом, после всего что было, и спокойно зажить на берегу Чёрного моря в домике с виноградной лозой.
Взгляд её был кристально чистым, хотя мы пили всю ночь, курили как сумасшедшие одну сигарету за другой, прощались как будто навсегда. Я даже всплакнул у неё на груди, но это не произвело на неё никакого впечатления. Она не реагировала на внешние признаки, а пыталась понять, что со мной происходит на самом деле. В какой-то момент я расслабился, а она взломала мой череп, вошла в него и бродила совершенно свободно в этом запутанном лабиринте. Я ещё ничего не понимал, а она уже всё видела наперёд. Она щурилась и курила с таким глубоким подтекстом, как будто плела из сигаретного дыма кармическое макраме.
В какой-то момент я понял, что ехать действительно бесполезно… «Я, конечно, могу сесть в поезд, прокатиться до станции Туапсе и выйти в шесть утра на перрон, где меня будет встречать жена, но по большому счёту мы уже разминулись где-то в прошлом, поэтому будущего у нас, к сожалению, нет», — думал я, глядя в её тёмные как омут глаза.
— Не обманывай себя, не обманывай Мансурову, — продолжала она раскачивать маятник. — Зачем ты туда едешь? Вот ответь мне — зачем?!
— Чтобы покупаться и позагорать… Там скоро бархатный сезон, — ответил я, глупо улыбаясь и мечтательно глядя куда-то в даль.
— Только ради этого?
Я перестал улыбаться и сделал серьёзное лицо.
— Скажи честно, зачем я тебе нужен? — спросил хриплым взволнованным голосом. — Ведь ты совершенно меня не любишь… Ты просто играешь… И это очень жестокая игра.
— Да при чём тут любовь?! — вспыхнула Шалимова. — Кто вообще знает, что такое любовь? Любовь — это великое заблуждение. Такая же догма, как и христианство. Я верю в Бога, но я не даю ему никаких определений. То же самое и в отношениях: ты мне нужен, я испытываю к тебе целую гамму чувств, но я не называю это любовью… Это было бы слишком просто.
Она потушила сигарету в пепельнице, закурила новую и продолжила меня гвоздить аргументами:
— И я тебе нужна… Ты… без меня не сможешь… радоваться жизни. — В этот момент она смотрела на меня пристальным немигающим взглядом, и я совсем поплыл — в голове закружилась белая метель: «Зачем ты здесь? Да ещё в такой ответственный момент… Ведь она сделает всё, чтобы ты не уехал».
— С Мансуровой тебе просто и удобно. — Её голос был тихим, вкрадчивым и проникал в самое моё нутро. — Она очень адекватная. Никогда не выносит мозг. Не просит ни о чём. Сама зарабатывает деньги. Но согласись, безнравственно жить с человеком ради удобства. Ты просто её используешь.
— Я люблю её! Слышишь! — крикнул я, грубо схватив её за руку.
— Нет, милый мой, ты никогда её не любил, поэтому и гулял напропалую.
Она улыбалась мне прямо в лицо, всё шире и шире, и казалось, что она расползается по швам, словно тряпичная кукла, а я понимал с каждым её словом, что внутри этой куклы кто-то прячется, кто-то за ней стоит, и это он играет со мной и разговаривает её голосом:
— Ты женился на ней из чувства благодарности и глубокого уважения, но тебе этого никогда не хватало… Кому-то хватает, но только не тебе. Ты же — поэт. Тебе нужна муза, а не домохозяйка.
И тут я был неприятно поражён: «А ведь Шалимова права… За всю нашу совместную жизнь я не посвятил жене ни одного стихотворения. Попытался что-то написать к юбилею, но получилось совершенно бездарно… Нелепая графоманская чушь к тридцатой дате… Как сейчас помню, иду к тебе я по болотной гати…»
За несколько месяцев наших отношений с Татьяной из-под моего пера вышел цикл стихов под названием «Повязаны мы не любовью». В каждой строчке сквозила самоирония — на фоне искреннего восхищения объектом моей любви. Я бы даже сказал, самоуничижение сквозило в каждой строчке, а между строк выглядывала она — загадочно улыбалась, словно Джоконда, такая непредсказуемая, самобытная, выпадающая из всех рамок и определений. Основной лейтмотив того времени звучал примерно так:
Я брожу по улицам знойным,
и так хочется, хочется мне
встретить очи, живые и зоркие,
чтоб узнали меня в толпе…
Остановимся, как
