Удивительно, как у матери получалось встраивать Мэйв в свой график. Она каким-то образом добилась права управлять тележкой с цветами, навещать тех, у кого не было собственных матерей, которым можно было бы противостоять. Уж не знаю, кого и как она уболтала, чтобы ей позволили всем этим заниматься, — стоило нам оказаться вместе, ее одолевала немота. Я думал, ей просто не сидится в приемной, но, вероятно, ближе к истине было бы сказать, что ей не хотелось оставаться наедине со мной. Она даже смотреть на меня не могла. Когда приезжала с визитом Флаффи, или Сэнди, или Джослин, или мистер Оттерсон, или Норкроссы, или верный адвокат Гуч, или кто-нибудь из друзей Мэйв с работы, из церкви или кто-то из соседей, моя мать была тут как тут — собирала газеты и журналы, спрашивала, не хочет ли кто бутылочку воды или апельсин. Она вечно чистила кому-нибудь апельсин. Это ей особенно ловко удавалось.
— Ну как там Индия? — спросила однажды Джослин, как будто моя мать только что вернулась из отпуска. В отношении нашей матери Джослин оставалась самой подозрительной или, вернее будет сказать, второй после меня.
Я заметил, что темные мешки под глазами у матери несколько спали. Она, вероятно, была единственным человеком в истории, кому пошло на пользу пребывание в коридоре больницы. Помимо Джослин, там были мы с Флаффи. Сэнди работала. Рано или поздно Элне придется хоть что-нибудь нам рассказать.
— Мне не стоило туда ехать, — в конце концов сказала она.
— Но вы хотели помогать людям, — сказала Флаффи. — И помогали.
— Почему именно Индия? — Я не собирался вмешиваться в разговор, но любопытство все же пересилило.
Она теребила нитку, свисавшую с манжеты ее темно-зеленого свитера, который она носила каждый день.
— Я прочла статью о матери Терезе, как она попросила сестер отправить ее в Калькутту помогать беднякам. Теперь даже не помню, что это был за журнал. Что-то, что выписывал ваш отец.
1950-е годы, моя мать сидит на кухне Голландского дома, читает в «Ньюсуике» или в «Лайф» статью о матери Терезе, в то время как другие домохозяйки с Ванхубейк-стрит руководят клубом садоводов и ходят на танцы: у меня в уме одно с другим как-то не стыковалось.
— Мать Тереза — великая женщина, — сказала Флаффи.
Мама кивнула:
— Только тогда она еще не была матерью Терезой.
— Вы работали с ней вместе? — спросила Джослин.
К тому моменту уже все казалось возможным: Элна в белоснежном хлопковом сари прижимает к груди умирающего — почему нет. В ней было столько простоты, как будто она уже отбросила все человеческие тревоги. Или, возможно, я слишком пристально вглядывался в костлявые черты ее лица. Длинные тонкие руки, которые она скрестила на коленях, напоминали пучки хвороста. Пальцы ее правой руки то и дело возвращались к кольцу, которое она носила на левой.
— Предполагалось, что буду, но корабль привез меня в Бомбей. Мне кажется, я даже на карту не посмотрела, прежде чем отправиться туда. Я оказалась на другом конце страны. — Она это сказала тоном, каким говорят о том, что все совершают ошибки. — Мне сказали, я должна сесть на поезд, что я и собиралась сделать, я планировала добраться до Калькутты, но, проведя пару дней в Бомбее… — И она замолчала.
— Что? — не унималась Флаффи.
— В Бомбее тоже было чем заняться, — тихо сказала моя мать.
— Как, например, и в Бруклине. — Я поднял одноразовый стаканчик, стоявший у моих ног, но кофе в нем уже остыл. Дни, когда я пил в больнице остывший кофе, давно прошли.
— Дэнни, — сказала Флаффи, пытаясь остановить меня, прежде чем я наговорю лишнего.
— Нет, он прав, — сказала мама. — Мне не стоило уезжать. Беднякам я могла помогать и в Филадельфии, а по вечерам возвращаться домой. Но когда Бог желает наказать, то лишает разума. Этот дом…
— В смысле — ваш? — спросила Джослин, явно не собираясь перекладывать вину за произошедшее на Голландский дом.
— Он сводил на нет чувство меры.
— Да, он большой, — сказала Флаффи.
В углу под высоким потолком в комнате ожидания висел телевизор — там как раз показывали передачу о том, как демонтируют старый дом. Пульта не было, но в первый же день, оказавшись там, я встал на стул и убрал звук. Четыре дня спустя люди в телевизоре молча шли по пустым комнатам, тыча в стены, которые они намеревались пробить.
— Мне было не понять, почему ваш отец решил его купить, а ему было не понять, почему мне плохо.
— Ну и почему же? Жизнь в красивом доме — не худший вариант ада.
— Мы были бедны, — сказала мама. Получилось довольно-таки театрально, я и не знал, что она так умеет. — Я понятия не имела, как со всем этим управляться — с каминами, лестницами, с прислуживающими мне людьми.
Флаффи тихонько фыркнула:
— Что за чушь. Вам мы никогда не прислуживали. Вы мне сами завтрак готовили каждое утро.
Моя мать покачала головой:
— Мне было так стыдно за себя.
— Не за папу? — мне казалось, это было бы резонно. В конце концов, это он купил дом.
— Где стыд и где твой отец? — сказала она, не поняв. — Он был в восторге. По десять раз на дню находил что-нибудь, на что обратить мое внимание. «Элна, ты только посмотри на эти перила. Элна, ты глянь, какой гараж».
— Да, гараж он любил, — сказала Флаффи.
— Он так и не смог понять, как кому-то может быть плохо в этом доме.
— Ванхубейкам было плохо, — сказала Флаффи. — По крайней мере, в самом конце.
— То есть ты уехала в Индию, чтобы не видеть дом? — понятно, что дело было не только в доме или муже. Были еще двое детей, спавших на втором этаже, но это так, к слову.
Глаза матери были затуманены катарактой, и я гадал, что она вообще видит.
— Ну а для чего еще?
— Мне казалось, дело все же в отце.
— Я любила вашего отца, — сказала она. И как же легко ей это далось. Она не подбирала слова. Я любила вашего отца.
Теперь настал черед Флаффи придумывать повод удалиться. Она приподнялась на цыпочках и вытянула руки над головой. Сказала, будто бы отвечая на невысказанную просьбу, что дойдет до соседнего квартала и принесет нам приличного кофе; моя мать тоже встала и объявила, что сходит на третий этаж проведать новорожденных; я сказал, что дойду до телефона-автомата и позвоню Селесте; Джослин — что, раз такое дело, она поедет домой. Мы говорили до тех пор, пока это не оказалось невыносимо, после чего тут же прекратили.
В те долгие дни, разумеется, не только от матери ждали, что она будет поддерживать беседу. Нам всем хотелось скоротать время. Джослин была на пенсии, Сэнди продолжала работать. Она рассказывала о своем работодателе, который настаивал на том, чтобы ковер пылесосили исключительно определенным образом. Флаффи рассказывала о Голландском доме до появления Конроев, о том, как она ухаживала за миссис Ванхубейк, о том, как они обеднели и она ездила на поезде в Нью-Йорк, чтобы продавать драгоценности. Мне казалось, для девушки в то время это был акт невероятной смелости.
