— Пошел ты к черту… — прошептала я, слезы катились по моим щекам, и он жадно слизывал каждую слезинку. — Я не сделаю этого — гори все огнем, я не пойду на это, клянусь!
— Не клянись, Моника… — Трой обхватил мои бедра и, приподняв, усадил на черную каменную столешницу. Она была холодная, холодная, как могильная плита… — Будешь верна ему — ты потеряешь все. Останься со мной. Останься и мы начнем заново. Рядом со мной ты услышишь ангелов, ты увидишь небо в алмазах, зло уйдет, я утоплю все твои страдания в милосердии, и наша с тобой жизнь станет тихой, нежной и сладкой, как сказка. Зайчонок, ты мне веришь?
Его слова абсолютно не вязались с тем, как грубо он задрал мою юбку, как перехватил и отвел назад запястья, абсолютно не реагируя на мое сопротивление.
Его слова совершенно не вязались с тем, как ненасытно, взасос он целовал мои губы, проталкивая голодный язык в мой рот, как спускался ниже, срывая пуговицы моей кофточки и судорожно опуская лифчик, чтобы всосать обнажившиеся груди и жадно цедить их, оставляя на коже влажный горячий след.
Его слова вообще не вязались с тем, как алчно он смял меня, захватил, подавил, как, отведя в сторону полоску моих трусиков, офицер Трой вбивал в меня свой тугой, твердый член, а я, не в силах сдерживаться, растекалась в такт каждому его движению и стонала громко и гортанно, и этот стон переходил в непотребный, сжигающий мое нутро бесстыжий визг.
Изо всех сил сжимая его бедрами, я принимала его, всей своей сутью принимала его и предавала. Тысячу раз, погибая от животной страсти, я плавилась в пламени низменной похоти и предавала мужчину, которого любила.
Мужчину с ясными глазами, синими и холодными, как Северный Ледовитый океан. Мужчину с влюбленными глазами, за которые я была готова отдать жизнь.
Я предавала его, когда прерывисто шептала в самое ухо Трою: “Еще!”, и он, сатанея, пожирал меня губами и вколачивал свой член в самое мое нутро.
Предавала, когда тёрлась об него, осыпая быстрыми, порхающими поцелуями его торс и опускалась ниже, опускалась слишком низко…
Предавала, когда смотрела в глаза Кастора Троя и видела в них то, чего там не должно было, просто по определению не могло быть и это заводило меня, заставляя насаживаться на него глубже, кричать громче и не отводить взгляда.
Предавала, когда, обнаженная, измученная, обессиленная, засыпала в объятиях Троя, чувствуя в своем лоне его мокрую, густую, горячую влагу и сплетясь с ним в единое, неделимое целое — не вырвать, не искоренить, не исторгнуть…
Но под утро, когда лазоревое, нежно-розовое солнце золотило своим холодным светом крыши и шпили города, я выскользнула из черных простыней, оставив в постели спящего мужчину и, обнаженная, дрожащая, на негнущихся ногах подступила к стеклянной стене.
И тогда десятки прикреплённых к ней листов, листочков и фотографий сложились в узор, в пугающую сложную схему, в чудовищный, адский план, тогда я поняла.
Поняла, что схемы на самом деле две — одна накладывалась на другую и вела совершенно к другим выводам, к иному сценарию, не имеющему ничего общего с правдой, но с изощренной правдоподобностью вселяющему доверие.
Выжранные органы… Свечи используются в религиозных обрядах… Психоз… Срыв… Нарушение обета…
Он не искал убийцу. Он подводил. Все улики, все экспертизы, все анализы, все заметки на полях — вело только лишь к одному…
К тому, чтобы назвать жестоким маньяком Его Высокопреосвященство, кардинала Коула Тернера…
ГЛАВА 24
Обручение
Он был самым мужественным и непреклонным.
Самым несгибаемым и брутальным.
Самым блестящим и великолепным.
Он был, как солнце…
Нет, он был, как божество!
Лишь только от одной мысли о нем у нее, Анежки Гурович, сердце замирало, а затем начинало биться в учащенном темпе. Когда она видела его, ноги подкашивались, а воздуха не хватало — и все вокруг отодвигалось на задний план, становилось лишь фоном.
Лишь только он был в круге света, как будто под прожекторами. Лишь только он один имел значение.
Иногда ей даже казалось, что это не прожекторы, а нимб у него над головой.
Для нее Коул Тернер действительно был святым — эталоном мужественности, недостижимым идеалом, пределом ее мечтаний.
На самом деле ей всегда хватало того, чтобы просто находиться рядом с ним и тихо, беззаветно любить его.
Чтобы видеть кардинала каждый божий день, чтобы иногда невзначай, как будто случайно, касаться его руки или плеча. Чтобы хранить и лелеять его фиолетовую шелковую столу, которую он однажды позабыл на аналое, и которую Анежка, содрогаясь от восхищения, припрятала и носила у себя на груди. Чтобы быть ему полезной, предугадывать каждое его желание и изредка, замирая в самозабвении, слышать его сдержанное «Спасибо, сестра Гурович».
При всем этом, будучи ревностной нравственницей, она не считала свои чувства к давшему обет безбрачия кардиналу чем-то постыдным. И совершенно не считала зазорным, когда, постоянно думая о нем ночами в своей холодной постели, испытывала возбуждение и начинала мастурбировать на фотографию Его Высокопреосвященства, которая стояла у нее на прикроватной тумбочке.
Стеная в экзальтированном восторге, сестра Гурович представляла, как Его Высокопреосвященство Коул Тернер позволяет ей униженно валяться перед ним на коленях и лизать свои черные, начищенные до блеска ботинки, и с исступлением орудовала в своем влагалище включенным на максимальный режим вибратором, а затем разражалась выстраданным коротким оргазмом.
Анежка на самом деле не видела ничего преступного, чтобы потихоньку выкрасть строго-настрого запрещенный аппарат, конфискованный в одном из борделей вместе с прочими подобными штучками.
Лишь об одном жалела сестра Гурович — что выбрала слишком маленький фаллос, тогда как ее большая ненасытная вагина молила об огромном мощном стволе, который был там, но который она побоялась взять.
Да вот только теперь было поздно — все остальные соромные игрушки отправились в костер.
Она была спокойна и благостна, потому что знала — кардинал никогда не будет никому принадлежать.
А это значит, что он будет всегда принадлежать только ей.
А потом появилась эта маленькая сладкая сучонка, и одним взмахом длиннющих ресниц разрушила теплый уютный мирок Анежкиных иллюзий, ее сладкого забытья.
Сидя в конференц-зале и наблюдая за тем, как смотрит на ее виляющую задницу кардинал, сестра Гурович испытывала только одно желание — раздеть стерву догола и долго избивать ногами, чтобы кровь, пузырясь, потекла у нее изо всех отверстий. А затем взять нож и располосовать этой твари лицо, отрезать соски и в экстазе вогнать лезвие в мерзкую, грязную дырку этой потаскушки, которая посмела встать между ней, Гурович, и ее восхитительным Высокопреосвященством.
