Реймонд не смог удержаться, чтобы перед отсылкой не зачитать статью матери. Он прочел ее монотонным голосом, с каменным лицом, внутренне содрогаясь в предвидении возможной реакции.
— Господи боже мой, — ответила мать, — и что, по-твоему, я могу сделать? В суд на тебя подам? Знаю, ты не нуждаешься в моем позволении — но я тебе его все равно даю. Шли эту ерунду, куда хочешь. В наше время все равно никто ничего не читает, кроме заголовков. — Она презрительно махнула рукой. — Ну же! Беги, отправляй свою статейку! Мне некогда.
* * *
Реймонд не отдавал себе отчета в том, что после публикации в Штатах его статьи о Джонни и матери положение его самого в Лондоне в какой-то степени пошатнется. Английские газеты не замедлили перепечатать статью. Говоря о роли своей матери в том, что он назвал «заговором презрения к человеку», Реймонд назвал ее «карикатурой на отважную женщину, спутницу первых завоевателей Америки, которая заряжала ружья, пока мужчины отбивались от дикарей», карикатурой в том смысле, что дикарями в данном случае были она сама и Джонни, и что «если кровь нации — это ее честь и достоинство в глазах мира, то руки этой парочки по локоть в крови». Эти высказывания прямо противоречили позиции части британской прессы, успевшей уже сорвать неплохой куш, размазывая настоянную на металле патоку на тему Родины и Матери — так что, по крайней мере, у определенной части журналистов, присутствовавших на прощальной пресс-конференции его матери в отеле «Савой», появление на поле брани Реймонда не вызвало бурного энтузиазма. Доведись им узнать, как он относится к ним — да и ко всему миру! — стрельба началась бы прямо на месте. С другой стороны, этому крылу британской прессы противостояло другое, представителей которого до такой степени тошнило от сенатора Айзелина и его супруги, что они вполне одобряли поступок Реймонда в отношении своей матери — хотя, разумеется, предусмотрительно помалкивали.
Обе стороны воспользовались возможностью продемонстрировать свои взгляды, хоть и не обязательно посредством прямого высказывания. Перед тем как покинуть Лондон, миссис Айзелин заявила репортерам, что намерена призвать комитет Сената, в котором заседает ее муж, заняться расследованием деятельности Лейбористской партии Великобритании. По ее словам, она собрала документы, подтверждающее, что эта партия стала настоящим прибежищем социалистов и подпольных коммунистов, и что, вернись лейбористы к власти, они «сокрушат альянс, на котором покоится дружба между нашими великими народами, и, прикрываясь лозунгами о честном расхождении во взглядах, станет саботировать великую миссию Америки во всем мире». Казалось, откуда-то с самой вершины мира прямо на отель сполз самый огромный ледник. На мать Реймонда смотрели шестьдесят человек, мужчины и женщины — у каждого подбородок величественно упирается в грудь, рот широко открыт, а глаза сверкают. Какой-то джентльмен с Флит-стрит швырнул полный бокал виски с содовой через плечо: описав высокую духу, бокал разбился на множество осколков в углу. Нечего и объяснять, что в любой стране мира такой поступок газетчика истолковывается как признак того, что он просто вне себя. При этом журналист заявил:
— Мадам, я Джозеф Поул из «Дейли адвокат-джорнал». И я отказываюсь иметь какие-либо дела с вами, вашим мужем и вашим эксцентричным сыном. — Он повернулся к журналистке рядом. — Вы позволите? — С этими словами он взял из ее рук бокал и выплеснул содержимое прямо на ноги миссис Айзелин.
Реймонд толкнул журналиста так, что тот отлетел прямо в толпу. В ходе последовавшей за тем потасовки некоторые журналисты, возмущенные попытками Реймонда опорочить в своей статье доходную священную корову Материнства, воспользовались шансом свести с ним счеты. Те же, кто его публичное отречение от матери втайне одобрял, ухватились за возможность сквитаться с ней самой и двинулись в бой под предводительством воинственно размахивающих зонтиками коллег-женщин. Результатом стала полная неразбериха. Миссис Айзелин швырялась стульями, графинами с водой и бутылками, ухитрившись нанести противникам максимум болезненных повреждений, но сама при этом нисколько физически не пострадала. Фоторепортеры из раздела новостей от такого поворота событий впали в экстаз — ибо, по мнению любого читателя газет в Великобритании, они присутствовали при наглядной демонстрации того, как под мощными ударами британской праведности рушится айзелинизм.
Начиная со следующих выпусков, британская пресса порезвилась вовсю. Ощущения объекта их репортажей при этом близки к тем, которые испытал бы человек, если бы вдруг оказался голым в чесоточной трясине, причем парочка чокнутых дантистов, на пике тяжелейшего похмелья, сверлила бы ему зубы. Конечным итогом всех этих противоречивых репортажей стало то, что, когда миссис Айзелин с сыном пришла пора отправляться в Саутгэмптон, дабы отплыть на родину, сто пятьдесят лондонских полицейских — тем самых, которых мир любовно называет «бобби», в честь основателя этого государственного института сэра Роберта Пила — от самых дверей отеля дубинками пробивали им дорогу сквозь ревущую толпу, а на посадку они добирались в сопровождении кортежа автомобилей. Все в целом стало, что греха таить, суровым испытанием для англо-американских отношений — а заодно негативно сказалось и на отношении жителей Британских островов лично к Джону Айзелину.
* * *
Во время пребывания Реймонда в Париже, в конце июля, в своих апартаментах в отеле на рю-де-Луис-Давид был убит член французской Палаты Депутатов, один из крупнейших государственных деятелей, наиболее последовательно выступавший против политики тогдашнего правительства. Полиция и службы безопасности лишь разводили руками.
Во время пребывания Реймонда в Лондоне, вечером накануне нашумевших дебатов его матери с представителями британской прессы, человек, пропагандировавший в возглавляемой им сети газет и периодических изданий либеральные, человеколюбивые и оптимистичные взгляды на жизнь и по этой причине пользующийся огромным уважением, лорд Моррис Крофтнэл, был убит во сне. Как личность, так и мотивы убийцы установить не удалось.
XVII
Судно, на котором ехал Реймонд, прибыло в Нью-Йорк в среду, в конце августа пятьдесят девятого года. На работу в «Дейли пресс» он явился в четверг утром. Позвонил Марко, и они договорились встретиться в четыре часа в заведении венгра Чарли через дорогу от здания, где располагался офис газеты. Марко сказал, что придет, если Реймонд ничего не имеет против, с двумя приятелями. Реймонд не возражал.
Четверка устроилась за столиком в самой глубине зала. Заведение было из числа незамысловатых и практичных, нацеленное на то, чтобы продать как можно больше спиртного. Особое внимание в нем уделялось антисанитарному на вид декору — немного грязи здесь, коровья лепешка там, — а еда была более чем скромная; в конце концов, продукты через неделю-другую могут и испортиться, а это уже прямой ущерб. Воздух казался ледяным: его охлаждал гигантский кондиционер, по виду вполне способный заморозить среднего размера автомобильный завод. Гигантская музыкальная машина, детище компании по производству гигантских музыкальных машин в Аркане, штат Иллинойс, оглушала все живое обожаемым старьем, бесконечным повторением одних и тех же куплетов. Музыкальный монстр должен был, по замыслу хозяина, издавать звуки, которые издавали бы два обычных, одновременно включенных на полную мощность, лопающихся от децибелов музыкальных автомата, одновременно проигрывая всевозможные мелодии, предпочтительно на разных языках. В забегаловке грохотало от рассвета до заката: венгр Чарли любил шум и, как считали многие, сам походил на гигантскую музыкальную машину.
