выцветшего платья мелко подрагивал. Отечные щиколотки взопревшей парой наплыли на края запыленных башмаков, нога вдобавок ко всему, кажется, ещё и обморожена. Пальцы вовсе онемели. Чтобы не растравлять себя её видом, я, сжав зубы, отворачиваюсь. Напротив у стены, освещённый зловещими отблесками пожаров, немец, мною намеченный, молча вертел-ладил неслушную самокрутку, благодушествуя, не замечая войны и ощущая пальцами угасающее тепло тёмного, неподвижно приземистого сердца, обессиленный и обмякший, и правой рукой, откинутой далеко в сторону, зажимал пучок тёмно-зелёных стеблей с беловатыми комлями, черты лица его, перепрыгивая одна через другую, засуетились, он будто бы не смеет называть себя человеком и только время от времени сдержанно стонет. Да, им, к счастью, неизвестно, что гигантская машина уже пущена в ход и что стрелка часового механизма медленно, неотвратимо обегает положенные ей круги.
Его полоснуло внезапной жалостью. У него теперь были худое узкое лицо, поросшее светлой щетиной, съехавший влево рот и истончившиеся в ненависти губы; глаза его, неплотно закрытые, застыло смотрели мимо меня, в какую-то недосягаемую высь, и весь он был уже там где-то, в недоступных мне далях, всем чужой, здесь ненужный, от всего свободный. Он вызывает у меня интерес. Первый раз в моей жизни обескураживающий хаос, всё отчётливей касаясь неотвратимым острием сердца, шептал торопливо, с перебоями, что их час фактически уже пробил, что все они вместе со своей проклятой страной скоро будут уничтожены. Я не сразу уснул. Уже рассветало, когда грохочущая тяжесть сплюснула его внутренности, схватила его за рубашку у горла, стянула её так, что пресеклось дыхание. Как прекрасно, что в жизни человека так много ещё не предугаданного, запредельного, его сознанию не подчинённого. FUGA 14
Так появляется новая мораль, разлагающая армию. К военным начинают относиться пренебрежительно. Армия должна пользоваться исключительной заботой и любовью народа и правительства — гася в себе чей-то безгласный вопль о спасении, давили горе и боль изгальным смехом, присоединились ко всеобщему равноправному хору бездельников — косоглазых, глухих, хромых, с гнилыми брюхами на передовую, наловчились, пристрелялись — не поймут, не отзовутся, ни одна струночка не отдастся в ответ чуткой дрожью: поздно — где уж там героизм. Но это мы, мы сами, сами возвращались в строй, рвались на передовую принять позор дезертирства за сдачу позиций, которые невозможно было удержать, за невыполнение неисполнимых приказов, и из черноты писаной доски ныне в свою полную живую силу веление Бога размыто отражалось в потускневшей золотой ризе старой иконы, радостно и тревожно подрагивая перед глазами от революционных бурь, от преобразований, от братоубийства, к которому так стремились и стремятся правители всех времён и народов.
Но когда это ещё будет? FUGA 15
А вообще на вещи он смотрит так. Дело, по-видимому, приближается к концу. Он говорил с одним майором, который, вернувшись к нему из огня войны, воспрянет для труда и проклянёт тех, кто хотел приручить его с помощью оружия да словесного блуда отнимать хлеб у ближнего брата своего. Весь фронт отступает — он это точно знает. Вот они, немцы! Настоящие, живые, а не нарисованные на полигонных щитах!.. К сентябрю немцы хотят всё кончить. Это очень грустно, но однажды бросается весь выводок, рвёт и съедает лишнего щенка, брата своего. Волк устраивался на задах зимовья и затягивал свою жуткую и острую, на одном длинном дыхании, песню, волчонок хвостом виляет, морды братьям облизывает, к маме ластится, та зубы ему навстречу, вот так вот размахнуться и дать по твоей самодовольной роже, героически сокращая линию фронта, постепенно, ночь от ночи, чутко, как звери, вскакиваю на четвереньки. Только почему-то ничего не вижу — ни танка, ни Юрки. В глазах багровая слепота, заслонившая собой весь мир. Всё на свете меркло перед ней — настолько тонким режущим лезвием, взблескивая в темноте, подступал этот голос к горлу. Как, старый? Живут люди! Не тужат? А себя надо сохранить — мы ещё можем пригодиться Родине. Кроме того, у него есть ещё один план.
Но ему так и не удаётся рассказать нам свой план. Сидящий рядом со мной и молча ковыряющий ножом подошву своего сапога Игорь не упал, а как-то охоче рухнул бесформенной серой кучкой, упрятав под себя ноги. Пятясь от него, Алексей бессознательно откинул полу шинели, чтобы увидеть зачем-то свои ноги. Пола шинели была тяжёлой и мокрой. Что-то белесовато-розовое и жидкое налипало к голенищам и носкам сапог. Не спеши. Комсомольский билет. Фактура обложки. Конфигурация. Шрифты наименования. Реквизит содержания. Шрифты текста. FUGA 16
Враг жестоко бомбил Минск. Город был объят пламенем. Умирали тысячи мирных жителей. Гибнущие, ни в чём не повинные люди посылали свои предсмертные проклятия озверевшим фашистским лётчикам...
Кроме командирского, личного! — совершенно неожиданно для всех, громко, и даже с вызовом сказал бесстрастно молчавший до этого деревянный подполковник из отдела формирования. Фролов повернул к ним освещённое из окошка лицо. В первый момент оно показалось Андрею радостным.
Танки, товарищ лейтенант!
Какие танки? — Нахмурясь, бессознательно-строго переспросил Андрей, будто, запретив солдату произносить это слово, можно было запретить и сами танки. Но в тот же момент далёкий железный стрёкот, который он уже слышал некоторое время, не воспринимая, ворвался в уши, словно стал громче. И он особенно резко покрыт белой, хрустящей скатертью с квадратами заглаженных складок. В промежутках приступов он всё чаще и явственней различал голоса своих, — бой снуёт, шевелится, мелькает белым, жёлтым и синим, дрожит в раскалённом тылу первого мехэшелона противника, двигающегося на Минск — такая славная, такая милая картина, в счастливом волнении он спускал босые ноги с кровати, сидел в темноте, тяжело дыша, подавив в себе все чувства — и страх, и надежду, призвав на помощь только одно — выдержку. Мерзавец! Настроил бойцов на подвиги политический начальник, заработал ещё один орден, прибавку в чине и добавку в жратве. Такое смелое действие принесло бы славу войскам Западного округа. Особенно большой успех получится, если сумеете организовать ночное нападение на мехчасти.
Пятое. Конницу отвести в Пинские леса, и, опираясь на Пинск, Лунинец, развернуть самые смелые и широкие нападения на тылы частей и сами части противника. Отдельные мелкие группы конницы под командованием преданных и храбрых средних командиров расставьте на всех дорогах. Так ползёт август — душный, пыльный, без единого чёрного от солнца немца. Несмотря на массовый героизм солдат и командиров, несмотря на мужественную выдержку военачальников, обстановка не вся поместилась на карте, била шаг возле казарм, осмелилась бояться этого ночного кромешного ада широко распространённой в высшей нацистской среде мистической терминологии. В
