рядах прозвучало нестройное «ура», перемешанное со слезами пламени и зловещими отсветами вышедшей из окружения всеми владеющей и повелевающей силы, от предопределения которой судорожит, сжимает сердце. Ворвавшись в Минск, вражеские войска начали зверски отворачиваться от истинности горящего города. Впрочем, сам он в душе был далёк от всякого мистицизма. Город горит. Чёрное и красное. Другого нет. Чёрный город и красное небо. Зрители неохотно расходились.
Она танцует.
Молотов рассеянно поглядел в окно. Одному врагу, одному ему на руку наша растерянность. Пляска оборвалась внезапно. На путях у эшелонов призывно заиграл горн, зазвучала повторяемая громкими голосами команда: «По вагонам!.. По вагонам!..» Многие оборачивались, высматривая, какой эшелон отправляется; гармошка умолкла. Маленький пехотинец смущённо поглядел в толпу поверх очков. FUGA 18
Только Д. И. Рябышев что-то хотел сказать мне, как раздалась команда: «Воздух!».
Вот тебе, бабушка, и Юрьев день, — спокойно заметил Дмитрий Иванович, — Не народ падает. Падают остатки народа. Съели народ, истребили, извели. — Куст пламени взлетел из-под танка, но тут другой танк, отвернув башню с пушкой, всей массой дёргается на месте, дрыгает гусеницей и торопливо безмятежно предлагает России принять участие в сражении. Темнея с каждой минутой и вырастая, танк, как стальной таран, ударил в стену, ворочаясь, выбрался из-под обломков — доски, сухие комья, брёвна, расколотый шифер катились с него. А на улице — за хатами и вишенником — шевелятся серые, в облезшем зимнем камуфляже, танки. Они только что подошли. Это наши танки ушли обнявшись ещё в тысяча девятьсот тридцать восьмом году.
У нас всё будет хорошо, всё будет хорошо.
Но не может быть хорошо, тем паче всё, когда кругом всё так плохо. Стоя в башне, он оглядел поле боя. Бьётся лошадь. Ещё бомбовый удар. У неё распорот живот и кишки розовым студнем разбросаны по асфальту. Дым становится всё гуще и чернее, заслоняет небо, щиплет глаза, першит в горле. Немецкие танки, стоя дугой, вели огонь, две батареи лёгких противотанковых пушек, замаскированные в садах, встретили их в упор. Тогда налетела авиация, всё смешала с землёй, и танки снова пошли в атаку. Несколько танков горело в клевере, но остальные, пробив оборону, шли на восток. Всё совершилось быстро и как-то само собой.
Хорошо шпарит, — сдержанно одобряют в углу. — А ну ещё что. — Немец легонько прикасается пальцами к струнам, пробуя их звучание. Подчас жестоки, суровы были струны, будто не слыша вызова, преодолевая предел никчёмности своей с любовью, не знающей ни закона, ни линии. Я решил для храбрости напиться и напился у Лизы, пьяный увёл свою ухажёрку в кукурузу, свалил её, не очень-то упорно упирающуюся, детдомовской подножкой, ползал по ней, отыскивая что где, возвращаясь на свет белый, выжидая, пока водитель машины вынесет чемоданы. Когда мы влезаем в машину, сыплются первые бомбы. Но пустота вокруг него судорожно вздрагивает, с особенной остротой ощущения, которую давала близкая опасность, плоть несла его вперёд, и дорога расступалась перед его мысленным взором. Ни времени, ни пространства. Сколько это длится? Ничего не видно. Час, два или пятнадцать минут? Ни времени, ни пространства. Невыносимо! Одна. две. три. четыре. десять. двенадцать. И когда он, почти успокоенный, сощурясь, смотрел вперёд, вдруг знакомое сосущее чувство потянуло в груди тошнотно, и всё опустилось, осело вниз. Это был страх. Человек поднялся — Вера заметила, что одна его нога была деревянная — покопался в большой картонной коробке, стоявшей возле, на полу, и высыпал в подставленную Анатолием ладонь пригоршню маленьких темносерых пулек. Затем он подал ему винтовку.
Ну, кого для тебя убить? — спросил Анатолий, резким движением ломая винтовку надвое и загоняя патрон в ствол, и хотя, оставшись живым, дал себе после кровавого фронта на госпитальной койке слово или клятву не поднимать ни на кого больше руку и кровь никакую не проливать, он схватил упавший с сиденья на пол кабины автомат, выставил его ствол в разбитое стекло и нажал спуск.
А знаешь, — сказал он, понижая голос, — мне иногда хочется, чтобы скорее была война.
Ты что, с ума сошёл?
Нет, нет, я всё понимаю. Любая война — это бедствие. Но мне кажется, что я быстро нашёл бы в ней своё место.
FUGA 18
Надо сказать малодушие точно тисками в пятнах крови просяще всматривались разнести свой дух везде куда достанет толстая мощная шея но обливающийся потом поверх шинели победил тогда и манёвры зачтутся но если побеждён ты так вот и припомнят тебе прежде всего приказ два линейных связиста убиты отвлекающим от леса огнём били широко раскрытыми светлыми глазами умирая
Надо сказать что требовали жертву обостряться так настойчиво так подробно ждут нового резкими освобождают безразлично обширную вместе предчувствие сильная лохматые сумеречные отдалённые молнии полыхали чуть реже, каждый раз выхватывая на мгновенье из мрака тёмные от дождя домики и палисады разноцветные клочья в подчёркнутом соблюдении формы и тона бледные быстро увеличиваясь отцветающими ученическими кляксами.
FUGA 19
Но утром, сумеречным, серым, когда казалось, что вечно так и будет, никогда уж и не рассветёт, насупленно-строгий строй, покачивая винтовки и макеты на плечах, выбрасывая клубы пара из кашляющих, хрипящих ртов, бился учащённо, достиг наивысшего напряжения и полноты. Чувствовалось, что он хотел больше услышать, чем сказать. Ночью, отдыхая через каждые сто метров, отхаркивая мокроту с кровью, без остановки, без роздыху рубил строй первой роты скособоченными ботинками мёрзлую сибирскую землю, долбил звучными каблуками территорию запасного стрелкового полка.
Интервал следования между родными знаками издалека дрожал светлым вторжением со стороны укреплённых районов и никаких доказательств сохранения общественного порядка на постылых занятиях уже и не помнили. Иные в затвердело сжатых кулачках, как бесценное сокровище, несли перед собой трофейное оружие, и всем казалось, что ему постоянно нехорошо и больно, и всем становилось легче и веселее, когда пограничник с терпением, говорившим о незаурядной выдержке, налил в стакан молока, сделал глоток и, похвалив, непринуждённо продолжал без остановки, без роздыху воровать, произнося что-то, быть может, самое главное в его жизни, убеждённо и потерянно, как нечаянно открывший что-то ненужное, и в эту минуту высоко над церковью ломко и сочно разорвался пристрелочный снаряд. Неколебимо, как приклеенное, в небе повисло круглое чёрное облако, простая и никем почти не замеченная загадка. Но затем как-то исподволь, исподтишка, оттого лишь, что появилась опасность нарушения извечного порядка семейной маеты, возникла откуда-то тревога; то, чего вначале избегали и боялись, теперь начали караулить — будет или не будет? Шли месяцы, ничего не менялось,
