боли звон в ушах превратился в монотонный вой. Она пыталась отвлечь себя, заставить слушать Якова. Или даже представлять, что будет, ежели Володя прав? Всех их загоняют в огромную клетку, а вдоль неё будут ходить сальные толстосумы – владельцы домов терпимости, нечестивые на мысли бояре – и выбирать… Выбирать.
Она заставила себя вспомнить ночной разговор. Закатывающую глаза Настю. Её злость и крики. Настя не верила, считала Володины слова выдумкой. Уловкой, чтоб выклянчить Маришкино прощение.
Но Маришка знала, во всём крылась иная причина. Дом сводил их с ума. Всевышние отдали ему их. И поделом.
От быстрых, беспорядочно сменяющих друг друга мыслей голова шла кругом. Ржавый запах становился ощутимее. В обеденной зале было до жути нечем дышать. Приютской казалось, она вот-вот потеряет сознание.
Яков Николаевич продолжал вещать о чём-то ещё. Маришка видела, как шевелятся губы учителя, но не слышала ни единого звука. Её будто оглушили, опоили…
Женские боли – вот что это было. Не буди лихо, пока оно тихо. Но Настя именно это и сделала, соврав Якову в то злосчастное утро после пропажи Танюши. Призвала грязные крови на Маришкину голову.
И только этого-то сейчас ей недоставало.
Как же жестоки были Всевышние.
Она потянулась к чашке и сделала глоток воды. Тёплая жидкость заскользила вниз по горлу, но так и не возвратила ей свежести рассудка.
Грозит ли им чем-то прибытие непрошеных гостей? Или всё это пустое?
Бояться ли им?
Маришка посмотрела на Настю. Та сидела, кривя губы в самодовольной усмешке. Глаза блестели злорадством. Кулаки и губы плотно сжаты.
Но чему ей радоваться?
Бежать.
У неё всё валилось из рук. Все те малые пожитки, что имелись – дневник, чулки и подштанники, наполовину беззубый гребень для волос, – всё норовило выскользнуть из хватки хозяйки. Слабость была невыносимая, комната перед глазами плыла, то рассыпаясь на мелкие фрагменты, то собираясь воедино слишком яркой, слишком чётко очерчённой.
Вязанка карандашей, которыми приютская вела дневниковые записи, раскатилась по полу, когда Маришка рванула замок саквояжа. Очередной спазм внизу живота заставил девушку скорчиться на паркете, но она всё равно продолжила слепо шарить рукой под кроватью.
Бежать.
От мертвецов, от крови, от плюющихся ядом сверстников, от безумных Володиных идей. Ей здесь не место. Она не выдержит такой жизни. Этот дом сведёт её с ума.
Только бежать.
Что бы Володины находки ни значили.
Пальцы наткнулись на что-то твёрдое и холодное, и Маришка взвизгнула, отдёргивая руку. К глазам подкатывали слёзы, и она поняла, что больше так просто не может.
Настя окинула её сочувствующим взглядом, а Ковальчик того и не заметила, испуганно таращась под кровать.
Но там оказался всего лишь стёрка – затвердевший хлебный мякиш. Бледный и хладный, он походил на кожу умертвия, и Маришка поняла: его она брать с собою уж точно не станет. В её жизни больше не будет ничего напоминающего об этом проклятом месте.
– Пог'а идти, ты сможешь? Анфиса г'ассег'дится, – Настя в коричневом форменном платье и с высоко собранными волосами сжимала дверную ручку. – Я ещё хочу зайти к Александг'у.
– Мне надобно собрать вещи…
– Дуг'очка…
Маришку трясло. Губы побелели, по щекам катились слёзы. Одной рукой она держалась за живот, второй – всё ещё шарила по полу, сгребая в кучку разлетевшиеся карандаши.
– Зачем тебе уходить? – Настя резко отпустила ручку, и та с глухим хрустом взлетела вверх. – Ну подумай сама, нет же никаких вменяемых доказательств! Это Володино полоумие, а в пустоши полно капканов и ям! До дег'евни далеко, ты не знаешь, куда идти, и вг'яд ли вообще сможешь в таком состоянии, там сугг'обы… И… и ты собиг'аешься бг'осить меня, а ведь талдычила годы напг'олет, что я тебе будто сестг'а!
Плевать Маришке было на Володино полоумие. Плевать на то, что она тылдычила Насте.
Ей просто надобно было убраться отсюда. И если дом этот решил удержать её при помощи подружки, что ж…
Пора было положить этому конец:
– Но ежели ты не хочешь…
– А с какой такой г'адости мне хотеть?! В лучшем случае отведаем г'озог, а в худшем… Маг'ишка, кончай заниматься ег'ундой и, коли у тебя есть силы, пойдём! Не нужно лишний г'аз её злить…
Маришка перевязала верёвкой карандаши и бросила их в саквояж. Боль, скручивающая живот с невероятной силой, утихала всего на какие-то пару мгновений, в которые приютская могла говорить… А затем обрушивалась снова, заставляя замолкнуть. Словно приливы и отливы.
Словно приливы и отливы.
– У тебя тг'япки-то ещё есть? – Настя с минуту молча наблюдала за подругой, а затем снова взялась за ручку.
– Отстань.
– Я пытаюсь помочь!
– Тогда помоги… мне… собраться, – Маришка напряглась так, что на лбу проступила вена.
– Ты не в себе, – Настин голос смягчился. – Ладно, я всё объясню Анфисе. Оставайся и отлежись.
Она открыла дверь, и Маришка взвизгнула:
– Нет!
Настасья застыла в нерешительности на пороге.
– Не оставляй меня здесь одну!
– Как интег'есно, со мной ты именно так поступить и думаешь…
– Так пойдём вместе! – проскулила Маришка, сворачиваясь клубком на полу. – Сколько раз мне ещё…
– Нам нет надобности никуда бежать. Ложись в постель. С Анфисой я г'азбег'усь.
– Я видела Нечестивого!
Настя стиснула зубы. Окинула подругу ледяным взглядом. Маришка почувствовала, как щиплет глаза:
– Поверь же мне наконец! Пожалуйста!
– Знаешь… – Настя вдруг улыбнулась. Так холодно, так высокомерно, как никогда-никогда не улыбалась Маришке. – А у вас с ним так много общего. Оба сдвинулись с ума, но знаешь… Наверное, и поделом вам.
Настя вышла в коридор. Дверь за ней захлопнулась с такой силой, что со стен осыпалось мелкое крошево краски.
Чулки и список. Вот и все доказательства, что обнаружил Володя. Вот и всё, ради чего Александр истекал сейчас кровью в своей постели. Разумеется, они ни в чём Настю не убедили. Лишь подлили масла в огонь, провоцируя целый поток язвительных шуточек и снисходительных взглядов. Разумеется, и мечтать о том, что она согласится на побег, было глупо. Володя подвёл их.
Маришка заползла на кровать, вытащила из-под одеяла подушку и, свернувшись калачиком, засунула её между животом и коленями. Как всё не вовремя!
Догнав их с Настей после завтрака, Володя втолкнул их в ближайшую пустую комнату и прямо там показал свои трофеи – три пары девичьих белых чулок, подписанных ничего не значащими и никому не известными именами. Груша Мельникова, Маша Тарасова и Рипсиме Татеваци. И странный, ничего не объясняющий список имён. Их там было восемь или девять. Мальчишка обнаружил всё это в прикроватной тумбе смотрителя – вот где он
