у подолов…
Серые от бесконечного холода, измождённые ожиданием.
Сколько их стояло кругом, триста тридцать три или нет, Светел не сосчитал. Он только видел, что бесплотным не было дела до Кербоги с Гудимом, возносивших ревностную хвалу. Мёртвый Глызин смотрел на того, в чьих жилах пылала царская кровь.
Молчал…
Надеялся…
Ждал…
У Светела сами собой поникли руки с мечами. Кому вздумал грозить? Детям, уповающим на отца?..
Ему довольно топнуть ногой, как он умеет.
И расточатся, беспомощные.
Светел положил клинки. Пропустил мимо ушей тревожный возглас Кербоги. Вышел к самому кругу.
Отдал воинский поклон, суровый и строгий. Преклонил колено.
Глаза жгло.
– Господин преславный Глызин… – тихо произнёс он по-андархски, потупив глаза, болезненно стыдясь нечистого выговора. – Мой родич бежал от вас в час нужды. В сём он крив. И я с ним…
Круг, разделивший мёртвое и живое, ещё тлел, но что-то неосязаемо коснулось волос. Светел поднял голову. Прямо перед ним стояла женщина, полная спокойной властности, чем-то похожая на бабушку Ергу Корениху. «Ну вот как так получается? Пока жизнь сытая да весёлая, главенствуют спесивцы-мужи. А как беда и погибель, тут же все заботы на баб…»
– Матерь Глызина, – прошептал он сквозь рваный ком вины, отчаяния и срама. – Позволь мне… Я укажу путь…
Она ответила просто и коротко:
«Веди нас, Аодх из рода царей».
– Присмотрись, матерь… Ты видишь впереди мост?
Меркнущие отсветы углей, прежде отчётливо изумрудные, словно потеплели, налились прозрачным золотым жаром. Искры лёгкими роями понеслись под своды, к стрельчатым прорезям в небо. В воздухе ткалось подобие гати, зыбкой и несокрушимой, словно надежда. Женщина прищурилась, всматриваясь в даль. Ей было открыто больше, чем Светелу. Для него страна за мостом была подёрнута дымкой.
Матерь кивнула, обернувшись к своим.
Сироты Глызина потянулись на мост, уводивший через снега и неусыпучие топи, через Нёглу небесную и земную. Толпа теней двинулась сперва робко, потом всё уверенней.
Детницы, покинутые струсившими мужьями. Старики, не вырастившие надёжных сынов…
Народ, брошенный кровнорождённым ублюдком.
Слабые, не дождавшиеся защиты сильных.
Немногие сильные, отдавшие себя без остатка.
Они плыли мимо Светела к покою и теплу, неизведанному при жизни. Матерь Глызина с улыбкой андархской провидицы смотрела им вслед и, кажется, пересчитывала.
– А ты? – спросил Светел.
«Будь благословен, Аодх из рода царей. Теперь я знаю дорогу. Пожалуй, я немного повременю здесь, вдруг ещё кто-то придёт».
– Шара-а-ап!
Жуткий крик снова отдался в стенах, сопровождаемый бешеным лязгом железа. Гудим выронил курящийся веничек. Прыжком взвился Светел, тяжеловесно вскочили сонные оботуры.
Лаука, которую не сообразили связать, вывалилась из скоморошни, как из мыльни в студёное озеро, – в чём мать родила. Истошно вопя, колотя в сковородку, кривляясь, она исконным женским обыком пыталась гнать зло. Только бабы в священном и яростном неподобии замыкают хранительную черту. А Лауку, гонимую ужасом, опять тянуло за круг.
Канатная плясунья была на диво сильной и вёрткой. Кое-как втроём её усмирили, спеленали чьим-то плащом… Она наконец обмякла, расплакалась.
Угли совсем утратили жар, осыпались неровными кучками пепла. Слабенький свет жил лишь на концах душистых прутьев, тлевших в веничке Гудима. Светел, досадуя, напряг зрение. Где матерь Глызина, не скрылась ли оскорблённая тень?
Её и впрямь не было. Перед Светелом стояли иные.
Те, кого он никак не ожидал встретить здесь.
Неподвластные ледяной тьме… сотканные рассветным туманом…
Отец Аодх. Мама Аэксинэй. Атя Жог, дедушка Единец. Льнущий к ним Зыка. И Смуроха, чьи гордые крылья обвела тонкая ниточка солнца…
Они были где-то невероятно далеко и в то же время прямо здесь, рядом…
Кажется, тело Светела осталось на месте, душа же рванулась и полетела, отринув плотское бремя. Круг, возведённый жрецами, оказался могуществен. Светел ударился в него, как дикая птица. Воля смертных могла распоясать славящих Правосудную, но ей самой дела не было до людских низложений. Круг лопнул со звоном, уступив лишь третьему приступу.
Маленький Аодх изо всех сил бежал к родным светлым теням, тянул ручонки, заливался пронзительными слезами… И не мог добежать. Они были по-прежнему рядом – и непостижимо, недосягаемо далеко.
«Помедли, сын. Твоя судьба ещё не исполнена…»
Они гордились им, они улыбались ему. Потом всё начало расплываться. Светел только заметил, что меж озарённых не было Сквары, и словно бы до предела натянутая тетива отбросила его назад, а утренний свет унёсся прочь, прочь.
Два немолодых скомороха испуганно тормошили витязя, обмякшего у саней.
– Сила – уму могила, – с облегчением ругнулся Кербога, когда Светел открыл глаза, разумные, ясные, почему-то мокрые. – На каторге под кнутами себя не трудят, как ты! Изнеможешь, дурень, куда мы все без тебя?
Искра надежды
От железной печурки вновь тянуло теплом. Кербога засветил жирник, а Гудим наконец-то настружил рыбы. Тесный мирок скоморошни начал возвращаться в себя, заново утверждаясь на путях привычного обихода. Светел хотел, по обыкновению, остаться снаружи, но кто б его спрашивал! Старики чуть не за ухо втянули «ребятища» в сани, а нож Гудима непререкаемо отделил для него самые жирные стружки – с рыбьего горба и пупка. По сути – справедливо. Только Светел, наученный хвататься за любой труд, никак не мог привыкнуть к награде. Слишком хорошо помнил, как в отроках бегал. Всё казалось: кто старее, тот больше и отдаёт.
Лаука уже не сходила с ума, лишь тихо скулила.
– Что напугало тебя? – спросил Кербога. – Мы сперва тоже ждали злой силы, но…
– Он прямо здесь прошёл! В углу!
Лаука говорила явно не о глызинцах, искавших дороги. Что-то предстало лишь ей, доплыв из-за истончившейся грани. Светел и Кербога спросили одним голосом:
– Кого видела?
– Следь, – еле выдавила она.
«Следь моя – смерть моя!» – ударило Светела. Плохо дело! У каждого живого есть отражение, двойник по ту сторону бытия. Незачем человеку видеть его. А увидел – знай: веретено судьбы заполняется. Скоро щёлкнут острые ножницы – и нить упадёт.
Светел не размышляя толкнулся к девкиному огоньку…
И не смог нащупать комка упругого пламени, свойственного живому.
Нешто Лауке приходил кон вот прямо сейчас?..
– Оставь бояться, дитя, – мягко промолвил Кербога. Гудим кивнул и ободряюще улыбнулся, и Светел вдруг понял, за что жрецов величали Божьими людьми. А иногда ещё и святыми. – Вера Богам отрицает суеверные страхи, – продолжал скоморох. – Над смертью и рождением властна только Царица, а она справедлива.
«Всё вам Царица! – возмутился Светел. – На то предведенье Богов, чтоб знамения посылать!»
Теперь он видел: Лаукин огонёк был по-прежнему ярок, лишь уходил от прикосновения. Так иногда больной гонит лекаря и отвергает лекарство. До сих пор Светел про подобное только слыхивал. А девка прошептала:
– Следь Шарапову…
«Вот оно что!» Стал понятен и ночной зов Лауки, и её безумные попытки прогнать, отвратить… нечто гораздо худшее, чем растерянные, безобидные тени.
Кербога, мрачнея, подался назад. «Арела! Сестрёнка!» – вскинулся Светел. Летящие рыжие кудри в дыре берестяной кровли… Детский поцелуй в ночной чаще. Сребреник, ловко гуляющий по костяшкам…
Кербога всё-таки спросил:
– Поведай, дитя… как выглядело увиденное тобой?
У всегда спесивой Лауки нос и глаза
