а ее обвинили в убийстве (не по специальной статье об убийстве новорожденного, так как ребенок был старше двенадцати месяцев).
Разумеется, не следует позволять вашим симпатиям и антипатиям затуманивать ваше суждение или даже как-либо влиять на него, но я нашел ее глубоко отвратительной: она строила из себя эдакую тихоню и при этом вовсю выражала жалость к себе, как только ее обвиняли в дурных поступках (мистер Блэр делал то же куда искуснее).
Она утверждала, будто не в состоянии припомнить события (точнее, действия), которые привели к смерти ее ребенка. Но ее амнезия типична для человека, который не хочет вспоминать или думает так: «Если я говорю, что чего-то не помню, это доказывает мою невиновность». Мол, я совершил поступок X; я не помню, как совершал поступок X; следовательно, я не мог совершить поступок X. Иногда арестанты, находящиеся в предварительном заключении, говорили мне: «Как я могу быть виноват в этом, когда я этого не могу вспомнить?», на что я отвечал: «Если вы не можете вспомнить, значит, вы в не очень-то подходящем положении, чтобы отрицать вину, разве не так?» — и советовал изменить линию защиты. Тогда к ним возвращалась память, и они начинали утверждать, что совершили свое преступление из-за того, что их спровоцировали, или же в ходе самообороны.
Обвиняемая рыдала в течение всего судебного процесса или по крайней мере той его части, на которой я присутствовал (и я не думаю, что именно мое присутствие заставило ее рыдать). Время от времени она стонала: «Фиона! Фиона!» (так звали ее дочь).
Это было весьма раздражающее представление. Да, было совершенно очевидно (по крайней мере мне самому), что это именно представление. Прежде никто не видел ее плачущей, но в суде ее скорбь прорвалась на поверхность, и скорбь эту не удавалось заглушить. Она то и дело прерывала рыданиями показания всех участников процесса, чтобы напомнить присяжным, что она — мать, потерявшая дитя.
Метод сработал: ее признали виновной в непредумышленном (а не в умышленном) убийстве на том основании, что она страдает от дурного характера — на языке психиатров это называется «расстройством личности». Ее приговорили к трем годам тюрьмы, что представляется мне довольно-таки незначительным, даже смехотворным сроком за то, что она убила ребенка таким образом.
Приговаривая ее к трем годам заключения, судья, по сути, лгал, так как перед процессом она уже провела в заключении семнадцать месяцев — и «имела право» на освобождение от половины своего срока, то есть должна была выйти на свободу всего через месяц. Иными словами, ее, в сущности, приговорили к восемнадцати месяцам тюрьмы, причем семнадцать из них она уже отбыла. Присяжные наверняка этого не знали — да и в любом случае бессильны были бы что- то предпринять в связи с этим.
Судьи в Британии, по сути, потворствуют мошенничеству, совершенному в отношении общественности. В этом им помогает пресса и вообще массмедиа, старательно повторяющие, что такого-то преступника приговорили к такому-то сроку тюремного заключения.
Если бы судья, вынося решение по этому делу, явным образом приговорил женщину-убийцу к восемнадцати месяцам тюрьмы, такая снисходительность, возможно, породила бы общественное возмущение. И более того, после этого дела были введены дальнейшие чисто административные средства сокращения продолжительности тюремных сроков, так что отбытое в заключении время имеет еще меньшее отношение к вынесенному судьей приговору; такой приговор — упражнение скорее в области связей с общественностью, нежели в области пенологии[51].
Кроме того, довольно-таки странно, что наличие слабого или дурного характера должно считаться преимуществом для правонарушителя, когда речь идет о приговоре, — по крайней мере если это наказание преследует хоть какую-то утилитарную цель.
Похоже, логика здесь такая: человек с врожденно слабым или дурным характером (какой, как говорили, был у этой женщины) несет меньшую моральную ответственность за свой поступок, нежели человек с сильным или хорошим характером. Иными словами, для нее как бы существовали более низкие стандарты поведения, нежели для обычного человека (не говоря уж об образцовом). Выходит, чем хуже вы были на протяжении жизни, тем более простительным считается ваше преступное деяние.
Но продолжим это рассуждение. Если предположить, что существует некая основополагающая причинно-следственная связь между преступлением и характером преступника (а получается, что она должна существовать, коль скоро дурной характер рассматривается как смягчающее обстоятельство), тогда получается, что человек с дурным характером представляет опасность для общества, ведь это дурной характер приводит к тому, что он совершает преступление.
Если следовать такому подходу, можно заключить, что человека, который ведет преступную жизнь, будут порицать с меньшей вероятностью (а если будут, то менее сурово), чем того, кто поддался мимолетному страстному искушению. Как уже указывалось выше, спекуляции насчет будущего поведения человека не должны играть определяющую роль при назначении ему кары; но если закоренелого преступника наказывают менее сурово, чем того, у кого раз в жизни произошел буйный припадок, то это, конечно, извращение.
Возможно, нас вводит в заблуждение или вовсе обманывает наш язык (как в свое время заметил Витгенштейн). Психиатры и многие другие специалисты рассматривают характер как нечто, что человек имеет, а не как то, чем он является. Это качество, полностью внешнее по отношению к самому человеку, в которое он не внес никакого активного вклада.
Именно это ошибочное использование терминологии позволяет человеку сохранять благоприятное (и даже безупречное) представление о себе — невзирая на то, что он уже неоднократно вел себя отвратительно. Всякий человек хранит в себе подобную драгоценному камню сущность, которую он не может разрушить просто своим поведением. Несомненно, в некоторых случаях вера в первородную добродетель (а не в первородный грех) продлевает дурное поведение или даже расширяет его сферу — ибо такая вера предполагает, что никакие грубые вещи вроде поведения человека не в состоянии осквернить первозданную красоту его души. Из этого следует, что нет необходимости контролировать себя.
Заключенные иногда верят в свою первородную добродетель, даже если они формулируют это не совсем так. Помню одного арестанта, который в приступе пьяной ревнивой ярости плеснул кислотой в лицо своей тогдашней подружке. Он утверждал, что не делал этого, так как не помнит, чтобы это делал.
Я задал ему свой обычный в таких случаях вопрос:
— Откуда же вы тогда знаете, что вы этого не делали?
— Потому как я не делаю им таких штук.
Иными словами, он знал, что не делал этого, поскольку такой поступок не относился к типу поступков, которые он совершает, — пусть даже он и не мог толком сказать, чем же занимался в это время.
Чуть позже (я отложил дальнейшие
