Гнев Афшина Эллиана распространяется в первую очередь на исламских революционеров, зверства которых он видел еще подростком в Тегеране времен аятоллы Хомейни. Как Айаан Хирси Али, испытавшая на себе религиозный фундаментализм в Саудовской Аравии, а затем вступившая в организацию «Братья-мусульмане» в Кении, Эллиан был непосредственным свидетелем жестокости политического ислама. Это сформировало (а по мнению некоторых – извратило) его представление об исламе. Глядя на Мохаммеда Б., Эллиан вспоминает историю пыток, тюрем, казней и массовых убийств в ходе священных войн.
Конечно, пригород Амстердама – не Тегеран, с какой бы готовностью ни откликались некоторые его жители на призывы к убийству и мученичеству. В процветающей равнинной стране польдеров и плотин, где конфликты решают с помощью компромиссов и переговоров, все обстоит иначе. Конечно, Эллиана могли счесть, эмоциональным иностранцем, который легко выходит из себя и «выбирает тон, несвойственный голландским авторам». С другой стороны, то же самое говорили люди, благоденствовавшие в либеральных демократических государствах, о беженцах из Третьего рейха и диссидентах коммунистических стран. Что и говорить, Амстердам отличается от Тегерана, но Эллиан не политический деятель и не дипломат, а вечный диссидент, для которого компромисс – признак слабости.
Эллиана приводила в ярость не только неспособность других иммигрантов с Востока понимать и соблюдать законы, гарантирующие их свободу, но и, что еще хуже, неспособность европейцев ценить то, что они имеют. Эллиана и ему подобных, в том числе Айаан Хирси Али, иногда называют «фундаменталистами Просвещения». В этом можно усмотреть противоречие. Ведь мыслители Просвещения отвергали все догмы. Однако склонность Эллиана к обвинениям во имя свободы и демократии объясняется болезненным опытом прежних лет.
Отвечая на мой вопрос о том, как он справляется с опасностями в своей жизни, Эллиан сказал, что, когда ситуация обостряется, он обращается к книгам Фридриха Ницше. Почему представители западной цивилизации – единственные, кто отказывается от своих традиций, спрашивал он. «Почему не мы? Это же расизм – считать, что мусульмане слишком отсталые, чтобы думать самостоятельно». Он говорил страстно, даже яростно. Я восхищался его убежденностью, но в его ярости было что-то настораживающее. Что-то, что напомнило мне об идее Хёйзинги: опасные иллюзии возникают от чувства неполноценности, исторической несправедливости. Эллиан то и дело вопрошает, воздевая в отчаянии руки: «Почему великие цивилизации Персии и Аравии не порождают Ницше или Вольтера? Почему не сейчас?»
Сражение идет столетиями, но с новой силой вспыхнуло сравнительно недавно. До этого мало кто вне стен университетов обращал внимание на встречные потоки Просвещения и Контрпросвещения. Нападение на Всемирный торговый центр и сентября 2001 года, массовое убийство, случайное и в то же время точно спланированное, вернуло Просвещение в центр политических дебатов – особенно в Голландии, одной из стран, где все это началось более трехсот лет назад.
Не только ученые, но и политические деятели, и популярные обозреватели считали Просвещение крепостью, которую нужно защищать от исламского экстремизма. Джихад, в котором Мохаммед Буйери играл роль простого солдата, казался Эллиану, Хирси Али и многим другим современным Контрпросвещением. Консервативные политические деятели, вроде бывшего лидера VVD и еврокомиссара Фрица Болкестейна, бросились в прорыв за свободомыслие Спинозы и Вольтера. Одно из главных положений философии Просвещения заключается в том, что его идеи, основанные на здравом смысле, по определению являются универсальными. Но для некоторых консерваторов Просвещение имеет особую притягательную силу, потому что его ценности не только универсальные, но и, что еще более важно, «наши», то есть европейские, западные ценности.
Болкестейн, бывший управленец, отличается от большинства профессиональных политиков своими интеллектуальными интересами. Он первым из представителей основных политических партий предупредил о негативных последствиях приезда слишком большого количества мусульманских иммигрантов, обычаи которых сталкиваются с «нашими фундаментальными ценностями». Некоторые ценности, утверждал он, такие как равенство полов или разделение церкви и государства, неоспоримы. Мы неоднократно встречались в Амстердаме, и, прежде чем попрощаться, он каждый раз говорил: «В следующей беседе нам нужно больше внимания уделить отсутствию уверенности в западной цивилизации». Как и Афшина Эллиана, его тревожит слабость Европы. Именно поэтому возможность присоединения к Европейскому союзу Турции с ее 68 миллионами мусульман не дает ему покоя. По его мнению, это приведет к концу Европы – не как географического понятия, а как совокупности ценностей, порожденных Просвещением.
Пятнадцать лет назад, впервые заговорив об угрозе фундаментальным ценностям, Болкестейн навлек на себя ненависть левых. Они считали его паникером и даже расистом. Основным объектом его критики была идея культурного релятивизма – общепринятое среди левых представление о том, что иммигрантам нужно дать возможность сохранить свои «национальные особенности». Но со временем произошло нечто интересное. Европейская политика имеет давний и по большей части печальный опыт левого интернационализма и защиты консерваторами традиционных ценностей. Левые были на стороне универсализма, научного социализма и т. п., в то время как правые верили в культуру, в смысле «нашей культуры», «наших традиций». В эпоху мультикультурализма 1970 – 1980-х годов позиции в этом споре стали меняться. Теперь уже левые выступали за культуру и традиции, особенно «их» (то есть иммигрантов) культуру и традиции, а правые заговорили об универсальных ценностях Просвещения. Одна проблема: спорщикам никак не удавалось четко провести границу между тем, что действительно универсально, и тем, что просто «наше».
Но настоящий сдвиг произошел, когда ряд хорошо известных событий привел многих бывших левых в лагерь консерваторов. Сначала дело Салмана Рушди: «их» ценности столкнулись с «нашими»; свободомыслящему писателю-космополиту угрожала чужая религия в ее экстремальной форме. Потом нападению подвергся Нью-Йорк. А теперь погиб Тео ван Гог, «наш» Салман Рушди. Левые, озлобленные тем, что в их глазах выглядело как поражение мультикультурализма, или распаленные антиклерикализмом своего революционного прошлого, присоединились к консерваторам в битве за Просвещение. Болкестейн стал героем для людей, ранее презиравших его.
На первый взгляд имеет место прямое столкновение мировоззрений: с одной стороны атеизм, наука, равенство между мужчинами и женщинами, индивидуализм, свобода критиковать, не опасаясь жестокого возмездия, а с другой – божественные законы, откровения, господство мужчин, честь рода и так далее. Трудно представить себе, как можно примирить столь разные ценности в условиях либеральной демократии. Как не принять сторону Фрица Болкестейна, Афшина Эллиана или Айаан Хирси Али? Но при внимательном рассмотрении видны и менее очевидные противоречия. Люди подходят к борьбе за ценности Просвещения с очень разных позиций, и, даже когда они находят точки соприкосновения, их цели могут быть различными.
Хирси Али и Эллиана часто обвиняют в том, что они ведут на европейской земле сражения из собственного прошлого, словно они контрабандой ввезли незападный кризис в мирную западную страну. Травмированные революцией Хомейни или жестоким мусульманским воспитанием в Сомали, Саудовской Аравии и Кении, они восстали против веры своих отцов, и выбрали для себя радикальный вариант европейского Просвещения: Хирси Али как наследница Спинозы, а Эллиан как ученик Ницше. Они – воины на поле битвы в мире ислама. Но они борются и против жестоких культур, насильно уродующих половые органы девочек и заставляющих девушек выходить замуж за незнакомых мужчин. Бодрящий воздух универсализма сулит освобождение от племенных традиций.
