Я прячу сигареты обратно в карман и отпиваю глоток джина. Интересно, та, которая тоже не она, принимает мое молчание за согласие или за равнодушие? Согласие ее бы отпугнуло или ободрило? Или та, которая тоже не она, прибавила бы оборотов, будь я еще равнодушнее? Лицо и впрямь очень милое, но эта короткая стрижка.
Чем ты занимаешься в Нью-Йорке?
Я – приглашенный ученый в Городском университете.
Какая наука?
Философия.
Серьезно? Ты преподаешь философию?
Нет, я готовлю доклад, говорю я, и кажется, мой тон изменился, тем не менее та, которая тоже не она, делает шаг ко мне и говорит с серьезным лицом: о чем доклад, не спрашиваю.
Большое спасибо, отвечаю я, и впервые за весь разговор смеюсь.
Это очень мило, говорю я, и та, которая тоже не она, тоже смеется, и по-хорошему тут бы начаться тому, что могло бы завершиться в моей или ее постели разряжающим, примиряющим финалом для двух эго и как минимум моего либидо, если бы не слишком короткая стрижка той, которая тоже не она.
Я вижу себя, когда еще не так светло, наверное часа три, вижу, как вхожу в квартиру в Финансовом квартале, с той, которая также не она, у нее потрясающее декольте и длинные светлые волосы, и вдруг та, которая также не она, разражается безутешными рыданиями, потому что у нее такое заметное акне – я уже не очень хорошо вижу, – и пока та, которая также не она, в ванной, пудрит носик и вытирает слезы, я понимаю, что оказался здесь только затем, чтобы не заметить ее акне, чтобы доказать ей, что она может кому-то понравиться, и чтобы доказать самому себе, что кто-то хочет понравиться мне. Другой причины для моего присутствия здесь нет. Так что я снимаю спальную футболку с забавным персонажем комикса, которую дала мне та, которая также не она, и ухожу из этой квартиры. Перед лифтом бросаю взгляд в окно, я еще ни разу не был на таком высоком этаже в Нью-Йорке. Портье нисколько не удивлен, когда я прохожу мимо него второй раз за двадцать минут.
Я вижу себя, когда так темно, что я не могу разглядеть, кто сидит рядом, наверное, это та, которая сейчас рядом со мной лежит, а таксист по дороге в Бруклин спрашивает, немец ли я, и говорит со мной сначала об автобанах, затем о «порше», потом о евреях, и я рад, когда мы выходим, и безропотно принимаю его визитку, позвони мне, я пришлю тебе фото моего «мустанга», говорит он, ведь у него «мустанг», и вот было бы дело прокатиться на его «мустанге» по немецкому автобану.
Через сомкнутые веки я чувствую свет. У меня в желудке что-то переворачивается. Я спешно встаю и ковыляю в ванную. Когда мои колени касаются кафеля перед унитазом, я слышу, как хлопает входная дверь. Я понятия не имею, откуда взялась та, которая не она. Но я знаю: она была не она. Перед позывом к рвоте во рту скапливается слюна.
Избыточный выбор
Я захожу на кухню. Я думаю: скоро выступать с докладом. Я не думаю: чашку кофе. И все же открываю нужную дверцу шкафчика. Холодильник достает мне до плеча, он громче машин за окном, дверь тяжелая, молоко холодное. Вскоре в меня вливается нечто горячее и коричневое, сказать, что это вкусно, было бы преувеличением, но тем не менее вкус есть, и вся моя сущность сводится к сочетанию ощущений вкуса и запаха с данными из ротовой полости о температуре и консистенции. В мозг поступают электроимпульсы, поначалу они не спрашивают, что это, они говорят: вот.
Я принимаю душ. Одеваюсь. Выхожу на улицу. Остаточный алкоголь в крови для разнообразия поддерживает мою волю, помогает мне не воспринимать никого, кроме самого себя, впереди перед, справа право, слева лево, а сзади не важно. Потом вдруг впереди уже здесь, а потом здесь впереди, и я чувствую легкое дуновение влажными от сигаретного дыма глазами. Голые стены и припаркованные машины – единственный признак передвижения в пространстве, небо толстое и серое, башни не видны. Воздух расступается перед моим лицом, молекулы азота струятся по коже лба, кислород, углекислый газ, метан. Сопротивление воздуха становится заметно сильнее, наверняка там наверху серые тучи затягивают серое небо, и они наверняка тяжелы чем-то, что я в этот миг еще не могу предчувствовать, хотя точно знаю, что сейчас будет. И вот оно, начинает падать, одна снежинка, пять, тысяча, миллионы, безразличные, независимые от меня, они падают сверху вниз, я падаю горизонтально сквозь них.
Я иду по Бедфорд-авеню. Под мостом скапливается талая вода, проползшая сотни метров по стальной арматуре, чтобы теперь дожидаться испарения на асфальте, смешавшись с мелкими частицами ржавчины. На углу зависают латинос, они тоже ждут чего-то, о чем я не имею понятия, может, жизни. На тротуарах старые холодильники, газовые плиты, духовки, кондиционеры, граффити на стенах. Я захожу в кафе. Заказываю, киваю, благодарю, хорошо что-то делать, играть какую-то роль в Солнечной системе, пусть эта роль и состоит лишь в том, чтобы заказать бургер, поесть, заплатить и потом уйти со сцены. Когда моя вилка вонзается в последний кусок кровавой говядины, я думаю: «кровавая говядина». И тогда я думаю о глазах и о пистолете забойщика и о том, почему я не могу подумать просто: «А ведь было вкусно». Слова в моей голове не существуют, говорю я словами из моей головы.
Я иду. Стою на перекрестке. По улице передвигаются люди в созданных для передвижения технических средствах различных цветов и форм. Некоторые из этих технических средств что-то говорят об общественном положении их владельцев, другие – не говорят ничего. Ничего не говоря, они все же что-то говорят. В наличии шум. Огни. Побуждения: что-то купить, чем-то насладиться, посмотреть фильм или какое-то представление, принять тот или иной идеал красоты или социальную роль. Ни одно побуждение не имеет ничего общего с другими побуждениями, кроме того что все это побуждения. Я не могу уловить никакой базовой структуры всех этих кодов, ни метода, ни цели, только каждый в отдельности что-то значит, все они в массе – просто болото из чувств, убеждений, обязанностей и грез. Изображения, слова. Туман. В грязном снежном месиве детский ботиночек. Такси. Свобода от необходимости что-либо делать, необходимость быть способным сделать все, брутальная или ненавязчивая – в зависимости от настроения и местоположения – вездесущесть чего-то. Невозможность игнорировать проживание жизни.
Вернувшись домой, я сажусь за кухонный стол и пытаюсь ни о чем не думать. Не получается. Чем напряженнее я выбрасываю слова из своего сознания, тем сильнее они рикошетят – от стен, от мебели, от нераспечатанных писем между старых газет на столе, от цвета неба, формы облаков, запаха на кухне. Некоторое время они летают по комнате и вскоре ложатся на мир, слова душат все настоящее, независимое, забирают столько бытия, сколько могут, и делают из него «мое» – мой карандаш, мой листок, мой стол, мои хлебные крошки на моем столе, мои окурки, моя пленка от сигаретной пачки в глиняной пепельнице на деревянном столе рядом с листом бумаги, мое дерево, в котором вырос лист, на котором я пишу, моя земля, на которой росло дерево, моя пила, которая его спилила, мой рудник, из которого добыли руду, необходимую для изготовления моей пилы, – и остается только мое ничто.
