— Это тебе тетка, что ли, рассказала? — спросил Игнат,любуясь оживлением сына.
— Она, а что?
— Ничего! — смеясь, сказал Игнат. — То-то ты и отца вразбойники произвел...
— А может, ты был давно когда? — опять возвратился Фома ксвоей теме, и по лицу его было видно, что он очень хотел бы услышатьутвердительный ответ.
— Не был я... брось это...
— Не был?
— Ну, говорю ведь — не был! Экой ты какой... Разве хорошо —разбойником быть? Они... грешники все, разбойники-то. В бога не веруют...церкви грабят... их проклинают вон, в церквах-то... Н-да... А вот что, сынок, —учиться тебе надо! Пора, брат, уж... Начинай-ка с богом. Зиму-то проучишься, апо весне я тебя в путину на Волгу с собой возьму...
— В училище буду ходить? — робко спросил Фома.
— Сперва дома с теткой поучишься... И скоро мальчик с утрасадился за стол и, водя пальцем по славянской азбуке, повторял за теткой:
— Аз... буки... веди...
Когда дошли до — бра, вра, гра, дра, мальчик долго не могбез смеха читать эти слоги. Эта мудрость давалась Фоме легко, я вот он ужечитает первый псалом первой кафизмы Псалтиря:
— «Бла-жен му-ж... иже не иде на... со-вет не-че-сти-вых...»
— Так, миленький, так! Так, Фомушка, верно! — умиленновторит ему тетка, восхищенная его успехами...
— Молодец Фома! — серьезно говорил Игнат, осведомляясь обуспехе сына... — Едем весной в Acтpaхань, а с осени — в училище тебя!
Жизнь мальчика катилась вперед, как шар под уклон. Будучиего учителем, тетка была и товарищем его игр. Приходила Люба Маякина, и при нихстаруха весело превращалась в такое же дитя, как и они. Играли в прятки, вжмурки; детям было смешно и приятно видеть, как Анфиса с завязанными платкомглазами, разведя широко руки, осторожно выступала по комнате и все-такинатыкалась на стулья и столы или как она, ища их, лазала по разным укромнымуголкам, приговаривая:
— Ах, мошенники... Ах, разбойники... где это они тутзабились?
Солнце ласково и радостно светило ветхому, изношенному телу,сохранившему в себе юную душу, старой жизни, украшавшей, по мере сил и уменья,жизненный путь детям...
Игнат рано утром уезжал на биржу, иногда не являлся вплотьдо вечера, вечером он ездил в думу, в гости или еще куда-нибудь. Иногда онявлялся домой пьяный, — сначала Фома в таких случаях бегал от него и прятался,потом привык, находя, что пьяный отец даже лучше, чем трезвый: и ласковее, ипроще, и немножко смешной. Если это случалось ночью — мальчик всегда просыпалсяот его трубного голоса:
— Анфиса-а! Сестра родная! Допусти ты меня к сыну, — кнаследнику — допу-усти!
А тетка уговаривала его укоризненным, плачущим голосом:
— Иди, иди, дрыхни, знай, леший ты, окаянный! Ишь назюзился!Седой ведь уж ты...
— Анфиса! Сына я могу видеть? Одним глазом?..
— Чтоб у тебя лопнули оба от пьянства твоего... Фома знал,что тетка не пустит отца, и снова засыпал под шум их голосов. Когда ж Игнатявлялся пьяный днем — его огромные лапы тотчас хватали сына, и с пьяным, счастливымсмехом отец носил Фому по комнатам и спрашивал его:
— Фомка! Чего хочешь? Говори! Гостинцев? Игрушек? Проси, ну!Потому ты знай, нет тебе ничего на свете, чего я не куплю. У меня — миллён! Иеще больше будет! Понял? Всё твое!
И вдруг восторг его гас, как гаснет свеча от сильного порываветра. Пьяное лицо вздрагивало, глаза, краснея, наливались слезами, и губырастягивались в пугливую улыбку.
— Анфиса! Ежели он помрет — что я тогда сделаю? И вслед заэтими словами бешенство овладевало им.
— Сожгу всё! — ревел он, дико уставившись глазамикуда-нибудь в темный угол комнаты. — Истреблю! Порохом взорву!
— Бу-у-дет, безобразная ты образина! Али ты младенцанапугать хочешь? Али, чтобы захворал он, желаешь? — причитала Анфиса, и этогобыло достаточно, чтоб Игнат поспешно исчезал, бормоча:
— Ну-ну-ну! Иду, иду... Ты только не кричи! Не пугай его...
А если Фоме нездоровилось, отец его, бросая все свои дела,не уходил из дома и, надоедая сестре и сыну нелепыми вопросами и советами,хмурый, с боязнью в глазах, ходил по комнатам сам не свой и охал.
— Ты что бога-то гневишь? — говорила Анфиса. — Смотри,дойдет роптанье твое до господа, и накажет он тебя за жалобы твои на милостьего к тебе...
— Эх, сестра! — вздыхал Игнат. — Ты пойми, — ведь ежели что— вся жизнь моя рушится! Для чего жил?.. Неизвестно...
Подобные сцены и резкие переходы отца от одного настроения кдругому сначала пугали мальчика, но он скоро привык к ним и, видя в окно отца,тяжело вылезавшего из саней, равнодушно говорил:
— Тетя! Опять пьяный приехал тятька-то.
Пришла весна — и, исполняя свое обещание, Игнат взял сына ссобой на пароход, и вот пред Фомой развернулась новая жизнь.
Быстро несется вниз по течению красивый и сильный «Ермак»,буксирный пароход купца Гордеева, и по оба бока его медленно движутся навстречуему берега Волги, — левый, весь облитый солнцем, стелется вплоть до края небес,как пышный зеленый ковер, а правый взмахнул к небу кручи свои, поросшие лесом,и замер в суровом покое.
Между ними величаво простерлась широкогрудая река, бесшумно,торжественно и неторопливо текут ее воды; горный берег отражается в них чернойтенью, а с левой стороны ее украшают золотом и зеленым бархатом песчаные каймыотмелей, широкие луга. То тут, то там, по горе и в лугах, являются селенья,солнце сверкает на стеклах окон изб и на парче соломенных крыш, сияют, в зеленидеревьев, кресты церквей, лениво кружатся в воздухе серые крылья мельниц, дымиз трубы завода вьется в небо. Толпы ребятишек в синих, красных и белыхрубашках, стоя на берегу, провожают громкими криками пароход, разбудившийтишину на реке, из-под колес его к ногам детей бегут веселые волны. Вот кучаребят уселась в лодку, они спешно гребут на средину реки, чтоб покачаться наволнах. Из воды смотрят вершины деревьев, иногда целые купы их затопленыразливом и стоят среди волн, как острова. Откуда-то с берега тяжелым вздохомдоносится заунывная песня:
— 0-э — о-о — eщo — o — разок!
Пароход обгоняет плоты, заплескивая их волной. Бревнаходуном ходят под ударами набежавших волн; плотовщики в синих рубахах,пошатываясь на ногах, смотрят на пароход, смеются и что-то кричат. Дороднаякрасавица-беляна боком идет по реке; желтый тес, нагруженный на ней, блеститзолотом и тускло отражается в мутной вешней воде. Пассажирский пароход идетнавстречу и свистит — гулкое эхо свиста прячется в лесу, в ущельях горногоберега, умирает там. По средине реки сшибаются волны двух судов, бьются о бортаих, и суда покачиваются. На пологом склоне горного берега раскинуты зеленыековры озими, бурые полосы земли под паром и черные — вспаханной под яровое.Птицы, маленькими точками, вьются над ними, ясно видны на голубом пологе неба;стадо пасется невдалеке, — издали оно кажется игрушечным; маленькая фигуркапастуха стоит, опираясь на падог, и смотрит на реку.
