— Ничего, я вас помирю. Тетушка Агата вас очень любит. И то,что вы не выступили вместе с нею на концерте, вряд ли так уж важно. Публика,вероятно, думала, что исполняется дуэт, — ведь за роялем тетя Агата вполнеможет нашуметь за двоих.
— Такое мнение крайне обидно для нее и не очень-то лестнодля меня, — сказал Дориан, смеясь. Лорд Генри смотрел на Дориана, любуясь егоясными голубыми глазами, золотистыми кудрями, изящным рисунком алого рта. Этотюноша в самом деле был удивительно красив, и что-то в его лице сразу внушалодоверие. В нем чувствовалась искренность и чистота юности, ее целомудреннаяпылкость. Легко было поверить, что жизнь еще ничем не загрязнила этой молодойдуши. Недаром Бэзил Холлуорд боготворил Дориана!
— Ну, можно ли такому очаровательному молодому человекузаниматься благотворительностью! Нет, вы для этого слишком красивы, мистерГрей, — сказал лорд Генри и, развалясь на диване, достал свой портсигар.
Художник тем временем приготовил кисти и смешивал краски напалитре. На хмуром его лице было заметно сильное беспокойство. Услышавпоследнее замечание лорда Генри, он быстро оглянулся на него и после минутногоколебания сказал:
— Гарри, мне хотелось бы окончить сегодня портрет. Ты необидишься, если я попрошу тебя уйти?
Лорд Генри с улыбкой посмотрел на Дориана.
— Уйти мне, мистер Грей?
— Ах нет, лорд Генри, пожалуйста, не уходите! Бэзил, я вижу,сегодня опять в дурном настроении, а я терпеть не могу, когда он сердится.Притом вы еще не объяснили, почему мне не следует заниматьсяблаготворительностью?
— Стоит ли объяснять это, мистер Грей? На такую скучную темуговорить пришлось бы серьезно. Но я, конечно, не уйду, раз вы меня проситеостаться. Ты ведь не будешь возражать, Бэзил? Ты сам не раз говорил мне, чтолюбишь, когда кто-нибудь занимает тех, кто тебе позирует.
Холлуорд закусил губу.
— Конечно, оставайся, раз Дориан этого хочет. Его прихоти —закон для всех, кроме него самого.
Лорд Генри взял шляпу и перчатки.
— Несмотря на твои настояния, Бэзил, я, к сожалению, долженвас покинуть. Я обещал встретиться кое с кем в Орлеанском клубе. До свиданья,мистер Грей. Навестите меня как-нибудь на Керзон-стрит. В пять я почти всегдадома. Но лучше вы сообщите заранее, когда захотите прийти: было бы обидно, еслибы вы меня не застали.
— Бэзил, — воскликнул Дориан Грей, — если лорд Генри уйдет,я тоже уйду! Вы никогда рта не раскрываете во время работы, и мне ужаснонадоедает стоять на подмостках и все время мило улыбаться. Попросите его неуходить!
— Оставайся, Гарри. Дориан будет рад, и меня ты этим оченьобяжешь, — сказал Холлуорд, не отводя глаз от картины. — Я действительно всегдамолчу во время работы и не слушаю, что мне говорят, так что моим беднымнатурщикам, должно быть, нестерпимо скучно. Пожалуйста, посиди с нами.
— А как же мое свидание в клубе?
Художник усмехнулся.
— Не думаю, чтобы это было так уж важно. Садись, Гарри. Ну авы, Дориан, станьте на подмостки и поменьше вертитесь. Да не очень-то слушайтелорда Генри — он на всех знакомых, кроме меня, оказывает самое дурное влияние.
Дориан Грей с видом юного мученика взошел на помост и,сделав недовольную гримасу, переглянулся с лордом Генри. Этот друг Бэзила емуочень нравился. Он и Бэзил были совсем разные, составляли прелюбопытныйконтраст. И голос у лорда Генри был такой приятный! Выждав минуту, Дорианспросил:
— Лорд Генри, вы в самом деле так вредно влияете на других?
— Хорошего влияния не существует, мистер Грей. Всякоевлияние уже само по себе безнравственно, — безнравственно с научной точкизрения.
— Почему же?
— Потому что влиять на другого человека — это значитпередать ему свою душу. Он начнет думать не своими мыслями, пылать не своимистрастями. И добродетели у него будут не свои, и грехи, — если предположить,что таковые вообще существуют, — будут заимствованные. Он станет отголоскомчужой мелодии, актером, выступающим в роли, которая не для него написана. Цельжизни — самовыражение. Проявить во всей полноте свою сущность — вот для чего мыживем. А в наш век люди стали бояться самих себя. Они забыли, что высший долг —это долг перед самим собой. Разумеется, они милосердны. Они накормят голодного,оденут нищего. Но их собственные души наги и умирают с голоду. Мы утратилимужество. А может быть, его у нас никогда и не было. Боязнь общественногомнения, эта основа морали, и страх перед богом, страх, на котором держитсярелигия, — вот что властвует над нами. Между тем…
— Будьте добры, Дориан, поверните-ка голову немного вправо,— попросил художник.
Поглощенный своей работой, он ничего не слышал и толькоподметил на лице юноши выражение, какого до сих пор никогда не видел.
— А между тем, — своим низким, певучим голосом продолжаллорд Генри с характерными для него плавными жестами, памятными всем, кто знавалего еще в Итоне, — мне думается, что, если бы каждый человек мог жить полнойжизнью, давая волю каждому чувству и выражение каждой мысли, осуществляя каждуюсвою мечту, — мир ощутил бы вновь такой мощный порыв к радости, что забыты былибы все болезни средневековья, и мы вернулись бы к идеалам эллинизма, а можетбыть, и к чему-либо еще более ценному и прекрасному. Но и самый смелый из насбоится самого себя. Самоотречение, этот трагический пережиток тех диких времен,когда люди себя калечили, омрачает нам жизнь. И мы расплачиваемся за этосамоограничение. Всякое желание, которое мы стараемся подавить, бродит в нашейдуше и отравляет нас. А согрешив, человек избавляется от влечения к греху, ибоосуществление — это путь к очищению. После этого остаются лишь воспоминания онаслаждении или сладострастие раскаяния. Единственный способ отделаться отискушения — уступить ему. А если вздумаешь бороться с ним, душу будет томитьвлечение к запретному, и тебя измучают желания, которые чудовищный закон, тобойже созданный, признал порочными и преступными. Кто-то сказал, что величайшиесобытия в мире — это те, которые происходят в мозгу у человека. А я скажу, чтои величайшие грехи мира рождаются в мозгу, и только в мозгу. Да ведь и в вас,мистер Грей, даже в пору светлого отрочества и розовой юности, уже бродилистрасти, пугавшие вас, мысли, которые вас приводили в ужас. Вы знали мечты исновидения, при одном воспоминании о которых вы краснеете от стыда…
— Постойте, постойте! — пробормотал, запинаясь, Дориан Грей.— Вы смутили меня, я не знаю, что сказать… С вами можно бы поспорить, но ясейчас не нахожу слов… Не говорите больше ничего! Дайте мне подумать… Впрочем,лучше не думать об этом!
