Предисловие
Художник — тот, кто создает прекрасное.
Раскрыть людям себя и скрыть художника — вот к чемустремится искусство.
Критик — это тот, кто способен в новой форме или новымисредствами передать свое впечатление от прекрасного.
Высшая, как и низшая, форма критики — один из видовавтобиографии.
Те, кто в прекрасном находят дурное, — люди испорченные, ипритом испорченность не делает их привлекательными. Это большой грех.
Те, кто способны узреть в прекрасном его высокий смысл, —люди культурные. Они не безнадежны.
Но избранник — тот, кто в прекрасном видит лишь одно:Красоту.
Нет книг нравственных или безнравственных. Есть книги хорошонаписанные или написанные плохо. Вот и все.
Ненависть девятнадцатого века к Реализму — это яростьКалибана,[1] увидевшего себя в зеркале.
Ненависть девятнадцатого века к Романтизму — это яростьКалибана, не находящего в зеркале своего отражения.
Для художника нравственная жизнь человека — лишь одна из темего творчества. Этика же искусства в совершенном применении несовершенныхсредств.
Художник не стремится что-то доказывать. Доказать можно даженеоспоримые истины.
Художник не моралист. Подобная склонность художника рождаетнепростительную манерность стиля.
Не приписывайте художнику нездоровых тенденций: емудозволено изображать все.
Мысль и Слово для художника — средства Искусства.
Порок и Добродетель — материал для его творчества.
Если говорить о форме, — прообразом всех искусств являетсяискусство музыканта. Если говорить о чувстве — искусство актера.
Во всяком искусстве есть то, что лежит на поверхности, исимвол.
Кто пытается проникнуть глубже поверхности, тот идет нариск.
И кто раскрывает символ, идет на риск.
В сущности, Искусство — зеркало, отражающее того, кто в негосмотрится, а вовсе не жизнь.
Если произведение искусства вызывает споры — значит, в неместь нечто новое, сложное и значительное.
Пусть критики расходятся во мнениях — художник остаетсяверен себе.
Можно простить человеку, который делает нечто полезное, еслитолько он этим не восторгается. Тому же, кто создает бесполезное, единственнымоправданием служит лишь страстная любовь к своему творению.
Всякое искусство совершенно бесполезно.
Оскар Уайльд
Глава 1
Густой аромат роз наполнял мастерскую художника, а когда всаду поднимался летний ветерок, он, влетая в открытую дверь, приносил с собойто пьянящий запах сирени, то нежное благоухание алых цветов боярышника.
С покрытого персидскими чепраками дивана, на котором лежаллорд Генри Уоттон, куря, как всегда, одну за другой бесчисленные папиросы, былвиден только куст ракитника — его золотые и душистые, как мед, цветы жаркопылали на солнце, а трепещущие ветви, казалось, едва выдерживали тяжесть этогосверкающего великолепия; по временам на длинных шелковых занавесях громадногоокна мелькали причудливые тени пролетавших мимо птиц, создавая на миг подобиеяпонских рисунков, — и тогда лорд Генри думал о желтолицых художниках далекогоТокио, стремившихся передать движение и порыв средствами искусства, по природесвоей статичного. Сердитое жужжание пчел, пробиравшихся в нескошенной высокойтраве или однообразно и настойчиво круживших над осыпанной золотой пыльюкудрявой жимолостью, казалось, делало тишину еще более гнетущей. Глухой шумЛондона доносился сюда, как гудение далекого органа.
Посреди комнаты стоял на мольберте портрет молодого человеканеобыкновенной красоты, а перед мольбертом, немного поодаль, сидел и художник,тот самый Бэзил Холлуорд,[2] чье внезапное исчезновение несколько лет назад таквзволновало лондонское общество и вызвало столько самых фантастическихпредположений.
Художник смотрел на прекрасного юношу, с таким искусствомотображенного им на портрете, и довольная улыбка не сходила с его лица. Новдруг он вскочил и, закрыв глаза, прижал пальцы к векам, словно желая удержатьв памяти какой-то удивительный сон и боясь проснуться.
— Это лучшая твоя работа, Бэзил, лучшее из всего того, чтотобой написано, — лениво промолвил лорд Генри. Непременно надо в будущем годупослать ее на выставку в Гровенор.[3] В Академию не стоит: Академия слишкомобширна и общедоступна. Когда ни придешь, встречаешь там столько людей, что невидишь картин, или столько картин, что не удается людей посмотреть. Первоеочень неприятно, второе еще хуже. Нет, единственное подходящее место — это Гровенор.
— А я вообще не собираюсь выставлять этот портрет, —отозвался художник, откинув голову, по своей характерной привычке, над которой,бывало, трунили его товарищи в Оксфордском университете. — Нет, никуда я его непошлю.
Удивленно подняв брови, лорд Генри посмотрел на Бэзиласквозь голубой дым, причудливыми кольцами поднимавшийся от его пропитаннойопиумом папиросы.
— Никуда не пошлешь? Это почему же? По какой такой причине,мой милый? Чудаки, право, эти художники! Из кожи лезут, чтобы добиться известности,а когда слава приходит, они как будто тяготятся ею. Как это глупо! Еслинеприятно, когда о тебе много говорят, то еще хуже, когда о тебе совсем неговорят. Этот портрет вознес бы тебя, Бэзил, много выше всех молодых художниковАнглии, а старым внушил бы сильную зависть, если старики вообще еще способныиспытывать какие-либо чувства.
— Знаю, ты будешь надо мною смеяться, — возразил художник, —но я, право, не могу выставить напоказ этот портрет… Я вложил в него слишкоммного самого себя.
Лорд Генри расхохотался, поудобнее устраиваясь на диване.
— Ну вот, я так и знал, что тебе это покажется смешным. Темне менее это истинная правда.
