— Слишком много самого себя? Ей-богу, Бэзил, я не подозревалв тебе такого самомнения. Не вижу ни малейшего сходства между тобой, мойчерноволосый, суроволицый друг, и этим юным Адонисом, словно созданным изслоновой кости и розовых лепестков. Пойми, Бэзил, он — Нарцисс, а ты… Нуконечно, лицо у тебя одухотворенное и все такое. Но красота, подлинная красота,исчезает там, где появляется одухотворенность. Высоко развитый интеллект ужесам по себе некоторая аномалия, он нарушает гармонию лица. Как только человекначнет мыслить, у него непропорционально вытягивается нос, или увеличиваетсялоб, или что-нибудь другое портит его лицо. Посмотри на выдающихся деятелейлюбой ученой профессии — как они уродливы! Исключение составляют, конечно, нашидуховные пастыри, — но эти ведь не утруждают своих мозгов. Епископ ввосемьдесят лет продолжает твердить то, что ему внушали, когда он былвосемнадцатилетним юнцом, — естественно, что лицо его сохраняет красоту иблагообразие. Судя по портрету, твой таинственный молодой приятель, чье имя тыупорно не хочешь назвать, очарователен, — значит, он никогда ни о чем недумает. Я в этом совершенно убежден. Наверное, он — безмозглое и прелестноебожье создание, которое нам следовало бы всегда иметь перед собой: зимой, когданет цветов, — чтобы радовать глаза, а летом — чтобы освежать разгоряченныймозг. Нет, Бэзил, не льсти себе: ты ничуть на него не похож.
— Ты меня не понял, Гарри, — сказал художник. — Разумеется,между мною и этим мальчиком нет никакого сходства. Я это отлично знаю. Да я быи не хотел быть таким, как он. Ты пожимаешь плечами, не веришь? А между тем яговорю вполне искренне. В судьбе людей, физически или духовно совершенных, естьчто-то роковое — точно такой же рок на протяжении всей истории как будтонаправлял неверные шаги королей. Гораздо безопаснее ничем не отличаться отдругих. В этом мире всегда остаются в барыше глупцы и уроды. Они могут сидетьспокойно и смотреть на борьбу других. Им не дано узнать торжество побед, нозато они избавлены от горечи поражений. Они живут так, как следовало бы житьвсем нам, — без всяких треволнений, безмятежно, ко всему равнодушные. Ониникого не губят и сами не гибнут от вражеской руки… Ты знатен и богат, Гарри, уменя есть интеллект и талант, как бы он ни был мал, у Дориана Грея — егокрасота. И за все эти дары богов мы расплатимся когда-нибудь, заплатим тяжкимистраданиями.
— Дориана Грея? Ага, значит, вот как его зовут? — спросиллорд Генри, подходя к Холлуорду.
— Да. Я не хотел называть его имя…
— Но почему же?
— Как тебе объяснить… Когда я очень люблю кого-нибудь, яникогда никому не называю его имени. Это все равно что отдать другим какую-точастицу дорогого тебе человека. И знаешь — я стал скрытен, мне нравится иметьот людей тайны. Это, пожалуй, единственное, что может сделать для нассовременную жизнь увлекательной и загадочной. Самая обыкновенная безделицаприобретает удивительный интерес, как только начинаешь скрывать ее от людей.Уезжая из Лондона, я теперь никогда не говорю своим родственникам, куда еду.Скажи я им — и все удовольствие пропадет. Это смешная прихоть, согласен, но онакаким-то образом вносит в мою жизнь изрядную долю романтики. Ты, конечно,скажешь, что это ужасно глупо?
— Нисколько, — возразил лорд Генри, — Нисколько, дорогойБэзил! Ты забываешь, что я человек женатый, а в том и состоит единственнаяпрелесть брака, что обеим сторонам неизбежно приходится изощряться во лжи. Яникогда не знаю, где моя жена, и моя жена не знает, чем занят я. При встречах,— а мы с ней иногда встречаемся, когда вместе обедаем в гостях или бываем свизитом у герцога, — мы с самым серьезным видом рассказываем друг другу всякиенебылицы. Жена делает это гораздо лучше, чем я. Она никогда не запутается, а сомной это бывает постоянно. Впрочем, если ей случается меня уличить, она несердится и не устраивает сцен. Иной раз мне это даже досадно. Но она толькоподшучивает надо мной.
— Терпеть не могу, когда ты в таком тоне говоришь о своейсемейной жизни, Гарри, — сказал Бэзил Холлуорд, подходя к двери в сад. — Яуверен, что на самом деле ты прекрасный муж, но стыдишься своей добродетели.Удивительный ты человек! Никогда не говоришь ничего нравственного — и никогдане делаешь ничего безнравственного. Твой цинизм — только поза.
— Знаю, что быть естественным — это поза, и самаяненавистная людям поза! — воскликнул лорд Генри со смехом.
Молодые люди вышли в сад и уселись на бамбуковой скамье втени высокого лаврового куста. Солнечные зайчики скользили по его блестящим,словно лакированным листьям. В траве тихонько покачивались белые маргаритки.
Некоторое время хозяин и гость сидели молча. Потом лордГенри посмотрел на часы.
— Ну, к сожалению, мне пора, Бэзил, — сказал он. — Нораньше, чем я уйду, ты должен ответить мне на вопрос, который я задал тебе.
— Какой вопрос? — спросил художник, не поднимая глаз.
— Ты отлично знаешь какой.
— Нет, Гарри, не знаю.
— Хорошо, я тебе напомню. Объясни, пожалуйста, почему тырешил не посылать на выставку портрет Дориана Грея. Я хочу знать правду.
— Я и сказал тебе правду.
— Нет. Ты сказал, что в этом портрете слишком много тебясамого. Но ведь это же ребячество!
— Пойми, Гарри. — Холлуорд посмотрел в глаза лорду Генри. —Всякий портрет, написанный с любовью, — это, в сущности, портрет самогохудожника, а не того, кто ему позировал. Не его, а самого себя раскрывает наполотне художник. И я боюсь, что портрет выдаст тайну моей души. Потому и нехочу его выставлять.
Лорд Генри расхохотался.
— И что же это за тайна? — спросил он.
— Так и быть, расскажу тебе, — начал Холлуорд как-тосмущенно.
— Ну-с? Я сгораю от нетерпения, Бэзил, — настаивал лордГенри, поглядывая на него.
— Да говорить-то тут почти нечего, Гарри… И вряд ли ты меняпоймешь. Пожалуй, даже не поверишь.
Лорд Генри только усмехнулся в ответ и, наклонясь, сорвал втраве розовую маргаритку.
— Я совершенно уверен, что пойму, — отозвался он,внимательно разглядывая золотистый с белой опушкой пестик цветка. — А поверитья способен во что угодно, и тем охотнее, чем оно невероятнее.
Налетевший ветерок стряхнул несколько цветков с деревьев;тяжелые кисти сирени, словно сотканные из звездочек, медленно закачались вразнеженной зноем сонной тишине. У стены трещал кузнечик. Длинной голубой нитьюна прозрачных коричневых крылышках промелькнула в воздухе стрекоза… Лорду Генриказалось, что он слышит, как стучит сердце в груди Бэзила, и он пыталсяугадать, что будет дальше.
