— Ну, так вот… — заговорил художник, немного помолчав. —Месяца два назад мне пришлось быть на рауте у леди Брэндон. Ведь нам, беднымхудожникам, следует время от времени появляться в обществе, хотя бы для того,чтобы показать людям, что мы не дикари. Помню твои слова, что во фраке и беломгалстуке кто угодно, даже биржевой маклер, может сойти за цивилизованногочеловека.
В гостиной леди Брэндон я минут десять беседовал сразряженными в пух и прах знатными вдовами и с нудными академиками, как вдругпочувствовал на себе чей-то взгляд. Я оглянулся и тут-то в первый раз увиделДориана Грея. Глаза наши встретились, и я почувствовал, что бледнею. Меняохватил какой-то инстинктивный страх, и я понял: передо мной человек настолькообаятельный, что, если я поддамся его обаянию, он поглотит меня всего, мою душуи даже мое искусство. А я не хотел никаких посторонних влияний в моей жизни. Тызнаешь, Генри, какой у меня независимый характер. Я всегда был сам себе хозяин…во всяком случае, до встречи с Дорианом Греем. Ну а тут… не знаю, как иобъяснить тебе… Внутренний голос говорил мне, что я накануне страшного переломав жизни. Я смутно предчувствовал, что судьба готовит мне необычайные радости истоль же изощренные мучения. Мне стало жутко, и я уже шагнул было к двери,решив уйти. Сделал я это почти бессознательно, из какой-то трусости. Конечно,попытка сбежать не делает мне чести. По совести говоря…
— Совесть и трусость, в сущности, одно и то же, Бэзил.«Совесть» — официальное название трусости, вот и все.
— Не верю я этому, Гарри, да и ты, мне думается, не веришь…Словом, не знаю, из каких побуждений, — быть может, из гордости, так как яочень горд, — я стал пробираться к выходу. Однако у двери меня, конечно,перехватила леди Брэндон. «Уж не намерены ли вы сбежать так рано, мистерХоллуорд?» — закричала она. Знаешь, какой у нее пронзительный голос!
— Еще бы! Она — настоящий павлин, только без его красоты, —подхватил лорд Генри, разрывая маргаритку длинными нервными пальцами.
— Мне не удалось от нее отделаться. Она представила менявысочайшим особам, потом разным сановникам в звездах и орденах Подвязки икаким-то старым дамам в огромных диадемах и с крючковатыми носами. Всем онарекомендовала меня как своего лучшего друга, хотя видела меня второй раз в жизни.Видно, она забрала себе в голову включить меня в свою коллекцию знаменитостей.Кажется, в ту пору какая-то из моих картин имела большой успех, — во всякомслучае, о ней болтали в грошовых газетах, а в наше время это патент набессмертие.
И вдруг я очутился лицом к лицу с тем самым юношей, которыйс первого взгляда вызвал в моей душе столь странное волнение. Он стоял такблизко, что мы почти столкнулись. Глаза наши встретились снова. Тут ябезрассудно попросил леди Брэндон познакомить нас. Впрочем, это, пожалуй, былоне такое уж безрассудство: все равно, если бы нас и не познакомили, мынеизбежно заговорили бы друг с другом. Я в этом уверен. Это же самое сказал мнепотом Дориан. И он тоже сразу почувствовал, что нас свел не случай, а судьба.
— А что же леди Брэндон сказала тебе об этом очаровательномюноше? — спросил лорд Генри. Я ведь знаю ее манеру давать беглую характеристикукаждому гостю. Помню, как она раз подвела меня к какому-то грозномукраснолицему старцу, увешанному орденами и лентами, а по дороге трагическимшепотом — его, наверное, слышали все в гостиной — сообщала мне на ухо самыеошеломительные подробности его биографии. Я просто-напросто сбежал от нее. Ялюблю сам, без чужой помощи, разбираться в людях. А леди Брэндон описываетсвоих гостей точь-в-точь как оценщик на аукционе продающиеся с молотка вещи:она — либо рассказывает о них самое сокровенное, — либо сообщает вам все, крометого, что вы хотели бы узнать.
— Бедная леди Брэндон! Ты слишком уж строг к ней, Гарри, —рассеянно заметил Холлуорд.
— Дорогой мой, она стремилась создать у себя «салон», нополучился попросту ресторан. А ты хочешь, чтобы я ею восхищался? Ну, бог с ней,скажи-ка мне лучше, как она отозвалась о Дориане Грее?
— Пробормотала что-то такое вроде: «Прелестный мальчик… мы сего бедной матерью были неразлучны… Забыла, чем он занимается… Боюсь, чтоничем… Ах да, играет на рояле… Или на скрипке, дорогой мистер Грей?» Оба мы немогли удержаться от смеха, и это нас как-то сразу сблизило.
— Недурно, если дружба начинается смехом, и лучше всего,если она им же кончается, — заметил лорд Генри, срывая еще одну маргаритку.
Холлуорд покачал головой.
— Ты не знаешь, что такое настоящая дружба, Гарри, — сказалон тихо. — Да и вражда настоящая тебе тоже незнакома. Ты любишь всех, а любитьвсех — значит не любить никого. Тебе все одинаково безразличны.
— Как ты несправедлив ко мне! — воскликнул лорд Генри.Сдвинув шляпу на затылок, он смотрел на облачка, проплывавшие в бирюзовойглубине летнего неба и похожие на растрепанные мотки блестящего шелка. — Да,да, возмутительно несправедлив! Я далеко не одинаково отношусь к людям. Вблизкие друзья выбираю себе людей красивых, в приятели — людей с хорошейрепутацией, врагов завожу только умных. Тщательнее всего следует выбиратьврагов. Среди моих недругов нет ни единого глупца. Все они — люди мыслящие,достаточно интеллигентные и потому умеют меня ценить. Ты скажешь, что мой выборобъясняется тщеславием? Что ж, пожалуй, это верно.
— И я так думаю, Гарри. Между прочим, согласно твоей схеме,я тебе не друг, а просто приятель?
— Дорогой мой Бэзил, ты для меня гораздо больше, чем «простоприятель».
— И гораздо меньше, чем друг? Значит, что-то вроде брата, нетак ли?
— Ну, нет! К братьям своим я не питаю нежных чувств. Мойстарший брат никак не хочет умереть, а младшие только это и делают.
— Гарри! — остановил его Холлуорд, нахмурив брови.
— Дружище, это же говорится не совсем всерьез. Но,признаюсь, я действительно не терплю свою родню. Это потому, должно быть, чтомы не выносим людей с теми же недостатками, что у нас. Я глубоко сочувствуюанглийским демократам, которые возмущаются так называемыми «пороками высшихклассов». Люди низшего класса инстинктивно понимают, что пьянство, глупость ибезнравственность должны быть их привилегиями, и если кто-либо из нас страдаетэтими пороками, он тем самым как бы узурпирует их права. Когда бедняга Саусуорквздумал развестись с женой, негодование масс было прямо-таки великолепно. Междутем я не поручусь за то, что хотя бы десять процентов пролетариев ведетдобродетельный образ жизни.
— Во всем, что ты тут нагородил, нет ни единого слова, скоторым можно согласиться, Гарри! И ты, конечно, сам в это не веришь.
