Лорд Генри погладил каштановую бородку, похлопал своейчерной тростью с кисточкой по носку лакированного ботинка.
— Какой ты истый англичанин, Бэзил! Вот уже второй раз яслышу от тебя это замечание. Попробуй высказать какую-нибудь мысль типичномуангличанину — а это большая неосторожность! — так он и не подумает разобраться,верная это мысль или неверная. Его интересует только одно: убежден ли ты сам втом, что говоришь. А между тем важна идея, независимо от того, искренне ливерит в нее тот, кто ее высказывает. Идея, пожалуй, имеет тем большуюсамостоятельную ценность, чем менее верит в нее тот, от кого она исходит, ибоона тогда не отражает его желаний, нужд и предрассудков… Впрочем, я несобираюсь обсуждать с тобой политические, социологические или метафизическиевопросы. Люди меня интересуют больше, чем их принципы, а интереснее всего —люди без принципов. Поговорим о Дориане Грее. Часто вы встречаетесь?
— Каждый день. Я чувствовал бы себя несчастным, если бы невиделся с ним ежедневно. Я без него жить не могу.
— Вот чудеса! А я-то думал, что ты всю жизнь будешь любитьтолько свое искусство.
— Дориан для меня теперь — все мое искусство, — сказалхудожник серьезно. — Видишь ли, Гарри, иногда я думаю, что в историичеловечества есть только два важных момента. Первый — это появление в искусственовых средств выражения, второй — появление в нем нового образа. И лицо ДорианаГрея когда-нибудь станет для меня тем, чем было для венецианцев изобретениемасляных красок в живописи или для греческой скульптуры — лик Антиноя. Конечно,я пишу Дориана красками, рисую, делаю эскизы… Но дело не только в этом. Он дляменя гораздо больше, чем модель или натурщик. Я не говорю, что не удовлетворенсвоей работой, я не стану тебя уверять, что такую красоту невозможно отобразитьв искусстве. Нет ничего такого, чего не могло бы выразить искусство. Я вижу —то, что я написал со времени моего знакомства с Дорианом Греем, написанохорошо, это моя лучшая работа. Не знаю, как это объяснить и поймешь ли ты меня…Встреча с Дорианом словно дала мне ключ к чему-то совсем новому в живописи,открыла мне новую манеру письма. Теперь я вижу вещи в ином свете и всевоспринимаю по-иному. Я могу в своем искусстве воссоздавать жизнь средствами,которые прежде были мне неведомы. «Мечта о форме в дни, когда царствует мысль»,— кто это сказал? Не помню. И такой мечтой стал для меня Дориан Грей. Одноприсутствие этого мальчика — в моих глазах он еще мальчик, хотя ему уже минулодвадцать лет… ах, не знаю, можешь ли ты себе представить, что значит для меняего присутствие! Сам того не подозревая, он открывает мне черты какой-то новойшколы, школы, которая будет сочетать в себе всю страстность романтизма и всесовершенство эллинизма. Гармония духа и тела — как это прекрасно! В безумиисвоем мы разлучили их, мы изобрели вульгарный реализм и пустой идеализм. Ах,Гарри, если бы ты только знал, что для меня Дориан Грей! Помнишь тот пейзаж, закоторый Эгнью предлагал мне громадные деньги, а я не захотел с ним расстаться?Это одна из лучших моих картин. А почему? Потому что, когда я ее писал, ДорианГрей сидел рядом. Какое-то его неуловимое влияние на меня помогло мне впервыеувидеть в обыкновенном лесном пейзаже чудо, которое я всегда искал и не умелнайти.
— Бэзил, это поразительно! Я должен увидеть Дориана Грея!Холлуорд поднялся и стал ходить по саду. Через несколько минут он вернулся кскамье.
— Пойми, Гарри, — сказал он, — Дориан Грей для меня попростумотив в искусстве. Ты, быть может, ничего не увидишь в нем, а я вижу все. И втех моих картинах, на которых Дориан не изображен, его влияние чувствуетсявсего сильнее. Как я уже тебе сказал, он словно подсказывает мне новую манеруписьма. Я нахожу его, как откровение, в изгибах некоторых линий, в нежнойпрелести иных тонов. Вот и все.
— Но почему же тогда ты не хочешь выставить его портрет? —спросил лорд Генри.
— Потому что я невольно выразил в этом портрете ту непостижимуювлюбленность художника, в которой я, разумеется, никогда не признавалсяДориану. Дориан о ней не знает. И никогда не узнает. Но другие люди могли быотгадать правду, а я не хочу обнажать душу перед их любопытными и близорукимиглазами. Никогда я не позволю им рассматривать мое сердце под микроскопом.Понимаешь теперь, Гарри? В это полотно я вложил слишком много души, слишкоммного самого себя.
— А вот поэты — те не так стыдливы, как ты. Они прекраснознают, что о любви писать выгодно, на нее большой спрос. В наше время разбитоесердце выдерживает множество изданий.
— Я презираю таких поэтов! — воскликнул Холлуорд. — Художникдолжен создавать прекрасные произведения искусства, не внося в них ничего изсвоей личной жизни. В наш век люди думают, что произведение искусства должнобыть чем-то вроде автобиографии. Мы утратили способность отвлеченновоспринимать красоту. Я надеюсь когда-нибудь показать миру, что такоеабстрактное чувство прекрасного, — и потому-то мир никогда не увидит портретДориана Грея.
— По-моему, ты не прав, Бэзил, но не буду с тобой спорить.Спорят только безнадежные кретины. Скажи, Дориан Грей очень тебя любит?
Художник задумался.
— Дориан ко мне привязан, — ответил он после недолгогомолчания. — Знаю, что привязан. Оно и понятно: я ему всячески льщу. Мнедоставляет странное удовольствие говорить ему вещи, которые говорить неследовало бы, — хоть я и знаю, что потом пожалею об этом. В общем, он относитсяко мне очень хорошо, и мы проводим вдвоем целые дни, беседуя на тысячу тем. Ноиногда он бывает ужасно нечуток, и ему как будто очень нравится мучить меня.Тогда я чувствую, Гарри, что отдал всю душу человеку, для которого она — то же,что цветок в петлице, украшение, которым он будет тешить свое тщеславие толькоодин летний день.
