которого Дамиан видел в Лиссабоне в 1515 году*
В подробном рассказе Дамиана о том дне примечательно стремление вникнуть в смысл звуков и действий слона: он представлял мотивы зверя так, как представлял бы мотивы человека – гордая непокорность воина, стремление к дому в момент ужаса.[29] При ведении хроники славы португальской короны архивариусу предстояло столкнуться со многими еще более странными персонажами, и при описании он часто прибегал к тому же характерному приему, рефлекторному желанию расширить границы личности. Однако этот импульс был противоположен другому мощному движению того времени – стремлению ограничить число тех, кто заслуживает гуманного отношения от существ собственной природы. Необычная способность Дамиана представлять себе морских жителей и слонов как людей, понимаемых в тех же терминах, в каких он понимал себя, усугубляет тот факт, что он ограничился всего несколькими словами в отношении яркого аспекта этого процесса – рабства. Один иностранный гость заметил, что на улицах португальских городов было так много чернокожих, что они напоминали шахматные доски, и черных фигур было столько же, сколько и белых; и, хотя среди них имелись свободные люди, большинство составляли рабы. В реестрах Дамиана записано, что каждый год из Нигерии прибывало 10–12 тысяч невольников, а ведь были еще рабы из Мавритании, Индии и Бразилии. Хронист отмечает, что за них давали 10, 20, 40 и 50 золотых дукадо за штуку, но эмоций здесь у него не больше, чем тогда, когда он пишет о китайском фарфоре, который продавался по тем же ценам. В самом деле, нет практически никакого различия между этим товаром и другим видом «черного золота», на котором строилось процветание Португалии, – перцем, торговля которым принадлежала королю. Две тысячи тонн перца в год приносили свыше миллиона дукадо; 12 тысяч невольников давали чуть меньше половины этой суммы. Один очевидец отмечал, что если среди рабов есть женщина, которая приехала из-за границы беременной, то этот ребенок теперь принадлежит хозяину, который купил ее, а не отцу, и что мужчин заставляли бегать по пристани, чтобы продемонстрировать свою выносливость, однако Дамиан об этом умалчивает. Его сдержанность тем более поразительна, что он, как свидетельствует его жизнь, был одним из немногих, кто видел в раздвигании горизонтов Европы чудесное расширение смысла гуманизма – точка зрения, которая опасно противопоставляла его тем, кто усматривал угрозу в каждом различии. Хотя нет никаких свидетельств того, что у Дамиана имелись собственные рабы, он, как и большинство людей его эпохи, жил в трагическом лабиринте, где даже тонкое нравственное чутье сочеталось со слепотой к бесчеловечности рядом[30].
Среди множества ужасов рабства, возможно, не последнюю роль играло молчание, на которое были обречены эти люди. Подавляющее большинство из них появлялось в стране, не зная португальского языка, не говоря уже о грамотности, и, естественно, система рабства старалась как можно меньше изменить это положение, отчасти поддерживая убеждение, что рабы не способны к обучению. Хотя голландский гуманист Николас Клейнарт (в латинизированной форме Кленардус), приехавший в Португалию в 1530-х годах для распространения методов гуманистического образования, обучил латыни двух приобретенных «эфиопских» рабов, он сделал это исключительно для того, чтобы продемонстрировать свое чудесное мастерство преподавания – обучив тех, кого считали необучаемыми. Однако рабами были далеко не все приехавшие из-за пределов христианской Европы. Среди самых ранних воспоминаний Дамиана, разбросанных среди его текстов, мы находим записи не только о людях, которых он встречал в своих зарубежных путешествиях, но и о гостях со всего мира, с которыми он сталкивался в самом Лиссабоне: брахманы, армяне, китайский переводчик, марокканцы, торговец из Ормуза, которого называли Коджебеки (Ходжа-бек), тоскующий по дому наследник конголезского престола, эфиопский священник. Всего через несколько лет после того как Дамиан появился при королевском дворе в качестве пажа, он присутствовал на церемонии, когда возле слоновника один торговец деревом пау-бразил представил королю трех человек, пересекших Атлантический океан на вернувшихся домой португальских кораблях. Внешний облик этих людей из племени тупинамба[31] визуализировал вещи их мира: они носили такие же одежды из перьев, что продавались в Доме Индии, а их губы, носы и уши были увешаны драгоценностями и подвесками из кости и смолы, напоминавшей янтарь, – подобные величественные регалии можно увидеть на картине того времени «Поклонение волхвов» работы Гран Вашку[32]: волхв Балтазар, изображенный как тупинамба, представляет собой первый европейский портрет южноамериканца. Каждый из тех, кого видел Дамиан, имел лук из того же дерева пау-бразил и стрелы из тростника, снабженные перьями и наконечником из рыбьей кости; этим оружием они владели мастерски, однако новый миф, появившийся у народов тупинамба и гуарани, утверждал, что оно появилось в результате рокового выбора: из всего предложенного богами оружия индейцы из-за легкости предпочли деревянное, а не железное, отдав в руки европейцев причину своих страданий. Король обратился к ним через переводчиков и попросил продемонстрировать свое мастерство; они прицелились в плывущие по реке куски пробки размером не больше ладони и с видимой легкостью по очереди поразили свои цели, ни разу не промахнувшись. Сами европейцы, похоже, впечатлили индейцев меньше: тупинамба пытались понять, почему одни мужчины (или «половинки», как они их называли) нищенствуют, в то время как другие «половинки» богаты, и почему взрослые мужчины опускаются до служения детям монарха. Почти через год после встречи с тупинамба Дамиан в том же самом месте стал свидетелем приема посла из Эфиопии по имени Матфей, который прибыл с письмами на арабском и персидском языках и святой реликвией в золотой шкатулке. Эти письма, как и многие другие, им подобные, естественно, оказались в Торре-ду-Томбу, наполняя королевский архив потусторонними голосами, молча поджидавшими подходящего слушателя[33].
Однако не только заморские гости впервые попадали в письменные документы. Распространение гуманизма увеличило число тех, кто умел читать и писать, и отделило эти навыки от религиозного призвания, предоставив грамотным людям возможность прокладывать свой путь в мире. Это не для всех стало однозначным благом, поскольку растущая социальная значимость грамотности не всегда быстро трансформировалась в достаточно квалифицированную работу для таких образованных людей. Среди огромного разнообразия занятий, которые Дамиан упомянул в своем описании Лиссабона, самой интригующей, пожалуй, является работа людей, сидевших за столами в центре площади Пелоуринью-Велью (Площадь Старого позорного столба). При всей странности расположения конторы на улице эти люди ничем внешне не отличаются от нотариусов или клерков – просто у них нет официальной должности. Они зарабатывают на хлеб тем, что выслушивают своих клиентов и составляют документы для тех, кто не может сделать это сам; обширный список Дамиана включает деловую переписку, любовные письма, молитвы, хвалебные и порицательные речи, выступления на похоронах, прошения, ходатайства,
