не плачь, мальчик, где мама твоя?
Но я не могу ответить. У меня в горле застряло что-то.
И вдруг цепкая рука хватает меня за воротник и толкает в проход. Женщина сердится.
— Да что ж вы мальчонку-то затискали совсем!
И вдруг поезд трогается. И вдруг зажигается желтый-желтый свет. А кругом столько людей, столько людей, что пробраться некуда.
И вдруг я вижу — по проходу лезет Женька, лезет по чужим чемоданам, по чужим мешкам.
— Женька!
— Генка!
Он лезет ко мне, а я — к нему. А голова его под желтым светом такая рыжая, прямо золотая.
Прощай, Январск! Прощай, Январск!
Пробил последний час.
Пускай веселый паровоз
Умчит в сраженья нас…
Все устраиваются спать. Кто где. Женщина говорит нам:
— Вы, ребятки, вот здесь в проходе на мешке приспосабливайтесь. Это мягкий мешок.
Мы пробовали лечь, но лечь никак нельзя.
— Нужно отвыкать от удобств, — говорит Женька, — и сидя поспим, ничего не случится…
Вагон скрипит. Желтый свет подмигивает.
С верхней полки свешивается бородатая голова.
— Это которого же Генку я с полки спихнул? — спрашивает голова.
Женщина показывает на меня.
— Не ушибся? — гудит борода.
Я молчу. Женька зевает и говорит вверх:
— Ладно, утром поговорим.
Вдруг в вагоне стало светло-светло, просторно-просторно, а по проходу идет Женька.
На нем маршальская форма и усы, как у Буденного, только штаны короткие.
— Смотри, — показывает он в окно.
Окно большое-большое. Там луга, поля, и леса, и холмы. И там по этим холмам и лесам идет женщина и на ней зеленый плащ — длинный-длинный. И она смотрит на нас большими грустными глазами и что-то говорит, губами тихонько шевелит и кивает нам, кивает…
И голова ее где-то над облаками, а глаза прямо совсем рядом — большие и грустные.
И мы с Женькой бежим прямо к ней. Не бежим, а летим быстро-быстро.
И вдруг ничего нет. И ее нет. И только мы с Женькой летим неведомо куда. И выходит из ворот дядя Юра и спрашивает:
— А билеты у вас где? А пропуск?
И он толкает меня в плечо. Я открываю глаза. Какие-то люди стоят над нами. Большой фонарь качается передо мной.
— Билеты, пропуска! — гудят люди. — Поживее.
— Женька, Женька, билеты спрашивают.
Он никак не хочет открывать глаза.
Потом он все-таки просыпается.
— Вы с кем, ребята, едете? — спрашивает военный.
— С папой, — говорит Женька, — он там — впереди…
— Впереди? — хмурится военный, — там вагонов нету, там паровоз.
— Он как раз на паровозе, — говорит Женька.
— Это, наверное, Игната Михайловича племянник. Он говорил нам, — произносит другой военный, — ты племяш, что ли, Игната Михайловича?
— Конечно, племяш, — говорит Женька.
— А это кто же?
— Я тоже племяш, — говорю я.
— Так ведь у него один племянник-то.
— Нет, два, — спорит Женька.
Поезд вдруг останавливается. За окнами ночь. За окнами крики и суета.
— Вот что, ребятки, — говорит военный, — давайте начистоту. Машинист вам не дядя? Правда?
— Правда… — вздыхает Женька.
— А вы ведь сами едете, одни?
— Одни…
— Вам ведь на фронт нужно?
— Конечно, — говорит Женька.
— Петров, — приказывает военный, — доставь-ка ребят в комендатуру. Пусть там разберутся.
И он уходит. А красноармеец Петров ведет нас к выходу.
— Женька, — шепчу я, — что же теперь будет?
— Нужно бежать, — говорит он, — не отставай от меня.
На лестнице висят люди с корзинами, мешками. Их не пускают. Мы еле протискиваемся на платформу. Слышен резкий свисток. Бегут люди. У здания вокзала толпа. Шум.
— Стоять здесь, — говорит Петров, — чтобы никуда. Все равно найду — хуже будет.
И он бежит в толпу.
— За мной! — командует Женька. И мы бежим в другую сторону. Останавливаемся за вокзалом в каком-то сквере. Садимся на скамеечку. Скоро рассвет. Мы сидим и молчим. Что это за город такой? Далеко ли до Москвы?
Глава пятая
о том, как продолжалось наше путешествие и чем оно закончилось
Мы бродили с Женькой по железнодорожным путям, мимо всяких стрелок и семафоров, вагонов и паровозов и, наконец, дождались следующего поезда.
Мы уже научились пролезать в вагоны. Устроились в тамбуре и поехали.
Женька оставил меня с сумками, а сам полез по вагону. Он очень любопытный. Потом он вернулся.
— Я, — говорит, — весь вагон облазил. Люди друг на друге сидят. И все беженцы. Никто не хочет у фашистов оставаться.
— Правильно, — говорю я, — только почему они, Женька, в нашу сторону бегут? Им же надо обратно, а они к фронту…
— Я тоже об этом думал, — отвечает Женька, — наверное, так перепугались, что все стороны перепутали… Одна старушка говорит: «Вот приеду в Январск — отдышусь немного. Уж туда-то войне не добраться…» Она, наверное, сумасшедшая. Сейчас много сумасшедших.
Женька сидит и свистит. Смотрит в окно и свистит. У него это здорово выходит. Как лесная птица.
В тамбур пролезает какой-то дяденька. Он смотрит на Женьку и шевелит усами.
Я говорю:
— Он все, что хотите, может просвистеть.
Но дяденька не смотрит на меня. Он говорит Женьке:
— Заткни-ка свой свисток.
Стучат колеса. Мелькают столбы.
— Скоро Москва, — говорит Женька.
Мамочка, а помнишь, как хорошо бывало по утрам, совсем-совсем недавно. Ты вставала, а я забирался в теплую твою постель и притворялся, что сплю. А ты меня будила, щекотала и смеялась, и тут уж никак нельзя было сдержаться. И в комнате было почему-то всегда солнечно-солнечно. А свежего хлеба было столько, что ешь, ешь и все равно не съешь, и масла было много, и сахару. А я, такой глупый, капризничал, обижался, что ты меня есть заставляешь.
— Женька, — говорю я, — ты съел бы сейчас французскую булку, и даже без масла?
Но Женьки нет. Он опять лазит по вагону. Конечно, он съел бы, даже спрашивать нечего.
Стучат колеса. Мелькают столбы. Но их различить уже не просто. Наступает вечер.
Вдруг вагон сильно дергает. Мы валимся на пол.
— Бомба! — кричит Женька.
Плачут дети. Над вагоном что-то скрипит. Поезд останавливается в степи.
— Бомба, — говорит Женька, — честное слово, бомбу бросили. С самолета, наверное. Пошли смотреть.
Он открывает дверь, перелезает через спящих людей и спускается по лесенке. Я ползу за ним. А вдруг и вправду бомба? От нее ведь не спрячешься. Ходят какие-то люди, говорят вполголоса. Ничего понять нельзя. Идет мелкий дождь. Впереди виднеется большое зарево. Оно колеблется. То расползается, то исчезает. Оно то яркое-яркое, то розовое-розовое.
Кто-то говорит:
— Это Январск бомбили. Уже и сюда добрались, сволочи.
А я думаю: «Как же это Январск? Ехали-ехали и все еще Январск? Может
