class="p1">В силу побочного эффекта современных военных конфликтов нам выпал уникальный шанс наблюдать по телевизору разрушение своей же страны. Работало всего два канала, и поскольку по всему Восточному блоку шло танковое наступление и велась окопная война, а войска ЮНА стояли уже в сотне километров от Загреба, эфир обоих каналов отдали под оповещение населения, новостные сводки и политическую сатиру – жанр, набиравший обороты с тех самых пор, как отпала нужда остерегаться тайной полиции. Страх надолго отходить от телевизора или радио, пропустить очередную весточку от друзей, пребывать в неведении в принципе сковывал настолько, что живот физически крутило, будто от голода. Включать новости фоном во время еды уже вошло в обиход, причем настолько плотно, что даже после окончания войны телевизоры надолго обосновались на кухнях хорватских домов.
Мать у меня была учительницей английского в техникуме, и домой мы с ней из разных школ возвращались почти в одно и то же время: я – вся в грязи, а она – измотанная, с Рахелой на руках, которая на время школьных занятий оставалась у старушки из квартиры в конце коридора. Мы включали новости, и мать передавала мне Рахелу, а сама бралась за деревянную ложку и принималась стряпать очередную похлебку из воды, моркови и кусков куриной тушки. А я садилась за кухонный стол, сажала Рахелу на колени и рассказывала обеим, что узнала за день. Родители строго следили за моей успеваемостью: мать – потому что окончила колледж, отец – потому что колледжа не оканчивал, – и мать периодически спрашивала у меня таблицу умножения или правописание какого-нибудь слова, а после этих мини-контрольных иногда давала в награду кусочек сладкого хлеба, припрятанного в шкафчике под раковиной.
Как-то раз меня привлек особенно длинный текстовый блок экстренных новостей, я даже бросила рассказывать об уроках и включила телевизор погромче. Корреспондент, прижимая к уху наушник, объявил, что поступило срочное сообщение, прямое включение из Шибеника, с южного фронта. Мать тут же бросила суетиться у плиты и кинулась ко мне смотреть репортаж.
Оператор неуклюже спрыгнул с каменного уступа, чтобы удачнее заснять падавший в море сербский самолет с подбитым двигателем, охваченный пламенем и сливавшийся с позднесентябрьским закатом. А справа – второй самолет, полыхнувший прямо в воздухе. Оператор развернулся показать солдата хорватской противовоздушной артиллерии, недоуменно демонстрировавшего дело рук своих: «Oba dva! Oba su pala!» Обоих сбили! Обоих!
Репортаж, так и названный «Oba supala», крутили на обоих каналах весь оставшийся день, да и на протяжении всей войны. Фраза «Oba su pala» стала боевым лозунгом, и каждый раз, когда мы слышали его по телевизору, с улицы или где-то за стеной в адрес серба с верхнего этажа, мы себе напоминали, что даже в меньшинстве и с меньшим количеством вооружения мы все равно тесним врага.
Когда мы с мамой в первый раз это увидели, она похлопала меня по плечу, ведь эти люди защищали Хорватию, а боевые действия с виду казались не слишком опасными. Она улыбалась, на плите кипел суп, даже Рахела в кои-то веки не плакала, и я позволила себе поддаться иллюзии, хотя заранее понимала, что это всего лишь иллюзия, – что здесь, в нашей квартире и в кругу семьи, я в безопасности.
3
– В субботу врач нас уж точно не примет, – сказал отец.
Мать пропустила его слова мимо ушей и продолжила набивать сумочку хлебом и яблоками.
– Доктор Кович ее предупредила. Она нас ждет.
Рахелу уже две недели тошнило, и на вторую мать брала отгул за отгулом, все за свой счет, разбираясь в путаной коммунистической системе здравоохранения – бегала от одного врача к другому, получала направление, потом второе, этот врач принимает только по средам, тот – по вторникам и четвергам, с часу до четырех. У Рахелы брали анализы крови, делали рентген (процедуру проводил один врач, расшифровкой занимался другой), пытались кормить ее специальной дорогущей смесью из бутылочки, хотя достать ее было практически невозможно. Но Рахела только тощала, и теперь родители ночами не спали, по очереди придерживая ее в сидячем положении, чтобы она не захлебнулась собственной рвотой.
– Но это же в Словении, Дияна. Как мы за это заплатим?
– У нас дочь заболела. Мне плевать, как мы за это заплатим.
Я донесла Рахелу до машины и усадила ее в креслице.
В Словении война продлилась десять дней. Эта страна не граничила с Сербией, не имела выхода к морю, и ее население к нежелательной этнической группе не принадлежало. Словения стала свободной. Отдельной страной. Мы проезжали запустелые поля на севере Хорватии, когда отец затормозил по сигналу словенского полицейского, указавшего нам в сторону наспех выстроенной таможенной будки, которая была призвана обозначить новую границу. Отец приоткрыл окно, а мать полезла в сумочку в поисках паспортов. Как-то зимой мы ездили в Словению на денек в Чатеш, крытый аквапарк на самой границе. Странно, думала я, что без паспорта нельзя сходить поплавать. Послюнявив большой палец, полицейский бегло пролистал наши документы.
– Цель визита?
– Навещаем кузенов, – ответил отец.
Я удивилась, зачем он соврал.
– На какой срок приехали?
– Всего на день. На пару часов.
– Ну ясно, – ухмыльнулся в ответ офицер.
Я вспомнила, как однажды мы ездили в Австрию, где нам поставили в паспорта квадратные чернильные штампики, а тут таможенник просто чиркнул ручкой и пропустил нас.
Я могла только догадываться, что нас ждет в другой стране, но, к моему разочарованию, Словения оказалась все той же, какой я ее запомнила – такая же, как Хорватия в ее сельских районах за пределами Загреба: плоская, пустынная, заросшая травой равнина с горами на заднем плане, которые всегда как будто только маячили где-то вдали.
– Ты же знаешь, что на деньги мне наплевать, – сказал отец, нарушив тишину, повисшую еще с отъезда из дома.
– Знаю.
– Я просто беспокоюсь.
– Я знаю.
Отец взял маму за руку и поцеловал внутреннюю сторону запястья.
– Я знаю, – отозвалась она.
На подъезде к столице люди селились плотней, и город опоясывали скученные застройки. По сути, Любляна выглядела как уменьшенная, компактная копия Загреба – за исключением того, что река текла тут прямо через город, а не по окраине. Отличия между хорватским и словенским были нестерпимо мизерны, и слова на витринах и вывесках, с виду знакомые, но не совсем, оставались мучительно недосягаемыми для понимания.
– Поликлиника в другую сторону, – возразил отец, когда мать сказала ему повернуть в какой-то безымянный переулок.
Он всегда преувеличенно отчетливо выговаривал слова, когда раздражался.
– Вот тут, – сказала мать.
Она
