Николай Петрович Пащенко
Зеркало времени
Роман-притча в трёх частях
«Посмотрите у мирских и во всём превозносящемся над народом Божиим мире, не исказился ли в нём лик Божий и правда его? У них наука, а в науке лишь то, что подвержено чувствам. Мир же духовный, высшая половина существа человеческого отторгнута вовсе, изгнана с некиим торжеством, даже с ненавистью. Провозгласил мир свободу, в последнее время особенно, и что же видим в этой свободе ихней: одно лишь рабство и самоубийство! Ибо мир говорит: «Имеешь потребности, а потому насыщай их, ибо имеешь права такие же, как и у знатнейших и богатейших людей. Не бойся насыщать их, но даже приумножай» — вот нынешнее учение мира. И что же выходит из сего права на приумножение потребностей? У богатых уединение и духовное самоубийство, а у бедных — зависть и убийство, ибо права-то дали, а средств насытить потребности ещё не указали. Уверяют, что мир чем далее, тем более единится, слагается в братское общение тем, что сокращает расстояния, передаёт по воздуху мысли. Увы, не верьте такому единению людей. Понимая свободу как приумножение и скорое утоление потребностей, искажают природу свою, ибо зарождают в себе много бессмысленных и глупых желаний, привычек и нелепейших выдумок. Живут лишь для зависти друг к другу, для плотоугодия и чванства. Иметь обеды, выезды, экипажи, чины и рабов-прислужников считается уже такою необходимостью, для которой жертвуют даже жизнью, честью и человеколюбием, чтобы утолить эту необходимость, и даже убивают себя, если не могут утолить её. У тех, которые небогаты, то же самое видим, а у бедных неутоление потребностей и зависть пока заглушаются пьянством. Но вскоре вместо вина упьются и кровью, к тому их ведут. Спрашиваю я вас: свободен ли такой человек?»
Ф.М. Достоевский. «Братья Карамазовы»
Часть первая
ГОСПОЖА ОДО
С любовью моим сыновьям Илье и Дмитрию посвящаю
Глава первая
ПУТЬ НА ИВОДЗИМУ
1. В дымных зорях Токио
«За-пазз-дыв-ваем-м… Ззап-пазз-дыв-ваем-м», — словно жалуясь, ноют моторы сверхмощного «Боинга-двадцать девятого». Безумный, безумолчный, ноющий рёв распространяется через конструкции бомбовоза, отзывающиеся десятками металлических подголосков. Грохот двигателей рвёт мне уши и мозг, но всё-таки не способен заглушить воя наружных воздушных потоков, обтекающих громаду воздушного корабля и пересиливаемых напряжённым телом машины на скорости триста миль в час. Всплески словесных уподоблений в гудении гигантского тела самолета я воспринимаю периодами.
Именно в эти озвученные металлическими резонансами секунды мне кажется, что поминутные взгляды на бортовые часы лишь подтверждают отставание текущих событий от моего внутреннего времени. И тогда я не могу отделаться от неимоверного впечатления противоестественного вращения фосфорных стрелок в обратную, против солнца, сторону. Касаюсь циферблата пальцем в кожаной меховой перчатке, иногда даже постукиваю. Обратное движение стрелок возникает у меня всякий раз перед непонятным внутренним ощущением невозможности, ирреальности нынешнего полёта. Однако потом перед глазами вновь оказывается привычная картина, раз за разом повторяющаяся в боевых вылетах.
Я иду ниже инверсионно-спутных струй, видимо и осязаемо текущих от бомбардировщиков передового отряда соединения. Иду сразу за головными эскадрильями, во второй, самой многочисленной группе воздушной армады. Перед собой изумительно чётко наблюдаю в чёрном ночном небе вытянутые серые тела десятков тяжелогружённых «Сверхкрепостей». Они похожи на гусынь, которые, как одна, распластали и, словно по волшебству, в единое мгновение остановили в замахе свои крылья. Это очень мощные, тысячасемисотдюймового размаха крылья с приподнятыми к белым и голубым звёздам консолями. Моя машина ощущает приближение к чужим спутным струям в первую очередь своими несущими плоскостями и начинает обеспокоенно подрагивать всем телом.
Полосы светлого инея инверсий из выхлопных коллекторов двигателей передовых «Боингов» проносятся над моей головой поверх гнутого параболического остекления обтекаемого носа машины. Тугие дымные жгуты медленно расплываются, утолщаются, рыхлятся по мере удаления от породивших их самолётов. Расползание множеств инверсионных следов в стратосфере кажется единственным живым движением в поле зрения утомлённых за многочасовой полёт глаз. Пошёл нескончаемый шестой час полёта.
Мелко, злобно дрожит жёлто-зелёный лакированный дюралюминий внутренней стороны обшивок кабины. Семьдесят два ревущих цилиндра четырёх сверхмощных авиадвигателей, в сумме более восьми тысяч лошадиных сил, влекут машину с набором высоты влево по гигантски растянутой дуге, вслед за головными кораблями, туда, где на западе, на невидимом пока во мраке главном японском острове Хонсю с погашенными огнями тоскливо коротает ночь уже предупреждённый и ожидающий нашего налёта Токио.
На подлёте к Японии соединение иногда встречали вражеские перехватчики. Были и сбитые с обеих сторон. Однако американских бомбардировщиков для противника чересчур много. Полудюжина сбитых из сотен машин, нагруженных тысячами тонн бомб, ничего для японцев не изменит. Мы летим, и всё, что в ближайшее время произойдёт, слишком неотвратимо. И для них, и для нас.
На аэродромах вражеской столицы пополнили боезапас, заправились горючим и заканчивают прогревать движки истребители противовоздушной обороны. Скуластые механики торопливо прилаживают к тщедушным телам пилотов-юнцов подвесные системы шёлковых парашютов — страна Ниппон не успевает восполнять непредвиденно катастрофические потери лётчиков. Вчерашних гимназистов запихивают в кабины боевых самолётов, еле обучив взлетать и жать на гашетки авиационных пушек и пулемётов, не успевая даже откормить. Не всем из этих недоростков в короткой жизни понадобится умение приземлять истребитель после первого и одновременно последнего воздушного боя. Хотя к Токио, разумеется, стянуты и многие из уцелевших ветеранов.
Слабость противника нам на руку. Но из-за накопившегося за время полёта опоздания с выходом на цель рассвет застигнет нас ещё при подлёте к столице, и по светло-розовым крестикам наших «Сверхкрепостей», подсвеченным снизу восходящим солнцем, куда как сподручно будет целиться из предрассветных сумерек земли остроглазым японским зенитчикам.
В экипажах не любят, когда соединение в вылетах на Японию лидирует первый штурман Уолтер Джиббс, кем-то удачно окрещённый бурбоном-теоретиком. Люди язвительно судачат между собой, что весь-то его практический лётный опыт ограничивается туристскими рейсами от Скалистых гор на учебную бомбёжку ледников Гренландии и обратно. Как быть, мистер Первый штурман, с вашими любимыми наземными ориентирами, отсутствующими над безбрежным океаном? Поэтому наше опоздание — прямое обвинение вам, сэр.
Меня тоже угнетает дисциплинарная невозможность реально что-либо изменить, вмешаться самому и переломить ход событий. Импульс желания оттолкнуть от себя недовольство ситуацией через штурвал передается на рули глубины машины, и мой громадный тяжёлый «Суперфортресс» выполняет замедленный и растянутый клевок.
