class="p1">Вспоминаю, как многие в соединении с облегчением вздохнули, а кое-кто и перекрестился, когда перед последним Рождеством, в двадцатых числах сорок четвертого года, осколком зенитного снаряда Джиббсу царапнуло ляжку, и он отправился в госпиталь, на Гавайи. Надеялись, что у него достанет ума и возможностей возвратиться на преподавательскую работу, однако вернулся он снова к нам в соединение. В той же должности, в том же звании, с медалью «За боевые заслуги» — маловат оказался осколок.
Теперь полковник-штурман преподносит себя тыловому начальству в качестве эксперта-фронтовика. Ещё большая истовость кадрового служаки стала излучаться дубовым лицом Джиббса, и с возросшим, рвущимся в бой апломбом он принялся пропагандировать наиновейшую в стратегической бомбардировочной авиации теорию. Он подцепил её на совещании по обобщению и распространению боевого опыта в союзнических военно-воздушных силах, на которое ухитрился попасть сразу после госпиталя.
С докладом на долго готовившемся совещании выступил британский математик-теоретик и, мало того, прокрутил привезённый с собой секретный киноролик.
Фильм начинался с показа трофейных или выкраденных кадров, снятых немецкой пропагандистской кинохроникой и живописующей обломки союзнических бомбовозов, изобильно наваленные вокруг германских промышленных центров. Это здесь, на ТВД, Тихоокеанском театре военных действий, наши боевые потери глотает океан. А на суше подобные зрелища впечатляют, если не шокируют: совершеннейшая авиационная техника мира, обращённая противовоздушной обороной, особенно зенитными орудиями, в нагромождения искорёженного металлолома. Эмоциональный удар киношка умело смягчала демонстрацией поддержки авиаторам, по логике фильма, вконец исстрадавшимся по помощи со стороны науки, высоколобых корифеев от математики, которым всё равно, чем занять излишне отпущенные мозги, лишь бы что-нибудь посчитать. В фильмике они научно решали задачу снижения боевых потерь тяжёлых стратегических бомбардировщиков.
Для того, чтобы сжать время прохождения многосотенных армад бомбардировщиков над целью и, соответственно, снизить потери боевых машин от обороняющих объект зенитных батарей, высоколобые придумали пускать самолеты в несколько этажей друг над другом, этаким многослойным «бутербродом». Сказать по научному, предложили объёмное трёхмерное решение поставленной двухмерной плоскостной задачи, а попросту — посоветовали заменить тощий долгий ковёр коротким пролётом над целью многослойной этажерки из бомбардировщиков. Получится сжатый по времени бомбовый залп.
То, что некоторые экипажи в срединных и нижних этажах неминуемо попадут под свои же родные, отечественные бомбы из люков летящих выше машин, целокупно не подвергало сомнению рационализм теории повышения концентрации конечного числа самолетов над объектом бомбометания. Вследствие усиления концентрированности дьявольской смеси из самолетов и бомб и сокращения времени нахождения над вражескими зенитками общие потери машин должны, несомненно, уменьшиться и дать солидную экономию дорогостоящих бомбовозов.
Сыпать бомбы на головы своих — экономично?!
Джиббс, вернее, с подачи Джиббса его высокопоставленный покровитель из Пентагона настоял, чтобы проверку безнравственной, по мнению многих лётчиков, математики в частях, воюющих, кстати, не над фашистским Третьим рейхом, а на другом конце Ойкумены, в абсолютно иных боевых условиях, поручили соединению, где штурманом Джиббс. И Уолтер летит сейчас за орденом, славой и долларами. Командиру соединения, полковнику Кристиану Грейзеру, вроде, ничего не оставалось, как подчиниться приказу сверху. Но и он, и Джиббс себя подопытными кроликами не считают: их корабль летит в первой десятке, по которой зенитчики успевают только прицелиться и по пролёту первых бомбардировщиков вводят коррективы в свои ПУАЗО — приборы управления артиллерийским зенитным огнём. Все последующие удовольствия достаются, естественно, остальным, слепо идущим за лидерами. Но когда голова думала о хвосте? Чтобы спасти голову, к примеру, ящерица хвост отбрасывает. Изображая из себя рьяных жизнепроводников идеи, спущенной сверху, и громкоголосо вознося осанну подпирающей её людоедской науке, в деле оба не терпящих друг друга полковника вовремя и дружно улизнут в сторонку. Их твёрдые принципы на них самих не распространяются.
Так что вовсе не дисциплина и долг руководят нами в нынешнем полёте. Наверное, покорность. Наверное, тупость. Привычка не думать. Привычка подчиняться кому угодно.
С другой стороны, здесь каждый должен делать своё дело. И наилучшим образом.
Осматриваюсь и оглядываюсь на отсек экипажа позади пилотской кабины. Встречаю настороженные взгляды бортинженера, радиста, ближних стрелков, успокаивающе киваю им. В каждом полёте понимаю и вновь забываю на земле, что не воздушные струи обтекания, а потоки закономерных сомнений множества нервничающих людей, живущих или доживающих под весьма условной защитой хрупких плексигласовых и дюралевых скорлупок, словно острыми когтями, цепляются за каждую заклёпку на крыле, за каждый из четырёх грибовидных колпаков огневых установок фюзеляжа и за каждый из одиннадцати настороженно молчащих чёрных воронёных стволов вооружения «Сверхкрепости».
Стараюсь вообразить, как задействовать всю эту циклопическую мощь для реального продления собственной и других жизней, когда грянет бой?
«Мы все перед боем помешанные. Мы психи. В большинстве ещё молоды и переживаем перед боем одно и то же. В нас копятся сгустки злобы, которые не терпится выплюнуть хоть во врага, хоть в друг друга. Хоть в белый свет, наудачу, кому достанется. По-моему, нас специально доводят до белого каления перед боевым применением. Трясучки и злости в нас накоплено с преизбытком. Но… Боя всё ещё нет, потому что мы запаздываем».
«Суперфортресс» снова клюёт носом, замедленно, растянуто. Второй пилот Грегори Диган адресует мне вопрошающий, почти интимный взгляд. Между лётным шлемом и кислородной маской, закрывающей всю нижнюю половину лица, видны только переносица и тусклые звёздочки в его глазах, и всё, о чём он хотел спросить и о чём хотел поведать, он вложил в их выражение, бесполезно пожевав губами под маской.
Молча киваю ему и снимаю руки во влажных меховых перчатках со штурвала. Диган согласно берет управление, но всё поглядывает на меня, пытаясь уловить, нет ли дрожи внутри каменного истукана на левом командирском сидении. На минуту сдвигаю вниз кислородную маску и пытаюсь ободряюще улыбнуться, однако спёкшиеся за долгий полёт в режиме радиомолчания губы не разлепляются, и я просто подмигиваю Дигану. Тот успокаивается, глупый, наивный мальчишка — у Грегори Дигана всего-навсего третий боевой вылет, — подчёркнуто старательно ссутуливается над штурвалом, своим физическим усилием вытягивая машину на её место в походном ордере. Даёт командиру отдохнуть до боевого курса.
Пользуюсь возможностью и растираю онемелые щёки и нос, долгое время сдавленные жёсткой маской, потом прилепляю её на место, чтобы ненароком не потерять сознания без кислорода. Неглубокими выгибаниями разминаю одеревенелые спину и шею. Мельком взглянув на часы, приборы, кабину, внимательно всматриваюсь в пространство вокруг тяжёлого воздушного корабля.
Над нами продолжает торжественно пребывать чёрно-серебряное небо стратосферы с редеющими, колючими звёздами. Внизу, в глубине, под ногами и самолётом, проплывают серые кучевые предутренние пелены над чернотой бескрайнего океана. Далеко справа, за нахлобученным по брови шлемом Грегори, на норд-осте, досыпают непроницаемые волокнистые дымы
