облаков, а чуть выше этой зловредной (потому что через неё ничего не видно) дымки, разделяющей библейски древние воды и небеса, на уровне плеча Дигана, вытягивается, медленно разрастаясь, буро-кровяная полоса. Там, за кромкой земного шара, воровской украдкой неумолимо подползает навстречу новому дню равнодушное к нашей войне солнце.
Приходит злая мысль: «День настанет не для всех. Даже сегодняшнего утра, до которого пустяк доплюнуть, чьи-то жизни не осилят. Тускнеют звёзды. Уже почти светло».
В поле зрения появляются истребители сопровождения. По хорде, сокращая себе путь, обгоняют неповоротливых «гусынь» серебристо-оливковые черноносые «Мустанги» Р-51D. Они отличаются каплевидными фонарями кабин. «Мустанги» летят плотными роями. «Мустанги» прилетели с небольшого тихоокеанского островка — Иводзимы. Чуть поодаль и ниже проплывают густой стаей тяжёлые «Корсары» F4U. У них изогнутые, как у чаек, крылья, спереди похожие на букву «W», под которыми щетинятся частоколы ракет. «Корсары» приданы дополнительно из корпуса морской пехоты. Им предстоит штурмовать зенитные батареи. Палубные «Корсары», заполнившие собой толщу обозримого воздуха, словно гигантский рыбный косяк, бесчисленными парами идут с авианосцев обеспечения.
Авианосцы — те засекреченные базы, которые, в ответ на нескромные вопросы военных корреспондентов, откуда, из какого места на Японию нападают неимоверные множества американских самолётов, парализованный полиомиелитом и величайший из любых президентов мира Франклин Делано Рузвельт, двенадцатый год подряд управляющий государством и доведший его от Великой депрессии до состояния непревзойдённого военного могущества, со своей тихой интеллигентской улыбкой уклончиво поименовал Шангри-Ла, то есть таинственной, сказочной и волшебной страной. Интервью показали в кинохронике, и теперь этот военный секрет знают все.
Истребители, снижаясь, стремительно уходят в предрассветные сумерки на расчистку воздуха над столицей, на подавление зениток — для нашего спасения, — и дай им Бог хорошо выполнить свою работу. Над нами угасают последние звёзды, и я отгоняю от себя непрошенные предчувствия.
— Двадцать минут до боевого курса, чиф-пайлот, — отмечает мой толковый штурман Бенджамен Голдмен по внутренней связи. Я поморщился. Он своевольничает, хотя я не раз требовал от людей обращаться ко мне коротко: «Сэр». Парень не из тех, кто упустит присвоенное право вольности в воздухе, и потому я к нему равнодушен, только виду не подаю. Отвечаю, что понял, и умолкаю. Не обрываю его, как это сделал бы Джиббс: Голдмену скоро работать над целью. Кроме того, допускаю, что вольность к командиру в воздухе — для Голдмена талисман. Но ведь этот обеспечивающий возвращение талисман ему не для отдыха или развлечения, и, значит, я стерплю.
Истребители сопровождения растаяли в левом секторе. Застывшая, статичная картинка за кабиной вновь представляется мне ирреальной, ненастоящей: всё видимое вокруг есть, оно существует, и его нет. И я есть, и меня — нет в тускло серебрящемся небе! Ломается состояние. Наверное, это всё-таки предчувствие, и сегодня мне, как никогда, потребуется повышенная психологическая стойкость. Она помогла бы собраться с силами, сосредоточиться на том, что предстоит, но пока её в себе я не ощущаю. Не надо бы вспоминать перед боем об оставленной на земле Кэролайн, а я о ней думаю. И странно мне сию минуту уверовать, что она, вспоминая обо мне в своей овеваемой тёплым утренним бризом постели, сумеет никому не ведомым, волшебным образом прикрыть и уберечь, надеюсь, нужное ей существо в виде лётчика, проносящегося в чужом, смертельно опасном небе за тысячи миль от родной авиабазы.
По утрам она подолгу не спит после ночного дежурства, старается не думать о тех, кто воюет, оказавшихся в просторе океана и над ним, и только постепенно-постепенно успокаивается. Мне достаточно бы просто знать, что она сейчас всего лишь грезит о моём возвращении и вскоре умиротворится и уснёт на своём уже обжитом после освобождения от японцев, даже удобном Сайпане. На этом острове я познакомился с ней, когда вместо Голдмена, отправившегося за комплектом новых полётных карт, как-то в спешке сам зашёл за прогнозом погоды на метеостанцию. Кстати, от Сайпана, одного из Марианских островов, расположенных ближе к сердцевине Тихого океана, до японской столицы две с половиной тысячи километров, это всё-таки более шести часов надокеанского полёта с нашей крейсерской скоростью.
В самом начале марта меня временно обязали возить на только что отвоёванный у японцев остров Иводзима комплекты запасных частей, приборы, авиаколёса, мощнейшие восемнадцатицилиндровые двигатели воздушного охлаждения типа «двойная звезда» для гигантских «Сверхкрепостей» и отдохнувшие экипажи для перегонки на Сайпан отремонтированных машин. Пять недель я видел Кэролайн лишь урывками, а на истерзанную Иводзиму, где мне пришлось бывать чаще, чем на главной базе на Сайпане, и засиживаться по нескольку суток, её службу пока не переводят. Не исключается, что и совсем не переведут — пропахшая жёлтой серой от своих природных залежей Иводзима невелика, главной базой ей не бывать, значит, на ней не служба, а метеопост, не более того. И на этом посту какой-нибудь туповато-старательный «старший по погоде» капрал Фредди, а не повелительница небесных чудес неподражаемая и прихотливая, как командованием порученные её ответственному влиянию небеса, лейтенант Кэролайн Ван Веерден.
В итоге пришлось настоять, чтобы меня вернули к боевой работе. Сегодня первый мой полёт на Японию после месячного с лишком перерыва — от этого ли тяжко на душе или ещё и от того, что перед вылетом из-за разных проволочек с предполётной подготовкой я не успел встретиться с моей драгоценной?
Стоило подумать о ней, как видится её жалкая комнатка с жалюзи от тропического солнца на обоих угловых окнах во втором этаже над дешёвеньким баром, откуда круглосуточно доносится джазовая музыка. Вспоминается тесная лестница, по которой мы после лёгкой выпивки и танцев всякий раз пытаемся подняться обнявшись. Тосковать о любимой — значит осознавать всю горькую бесполезность воспоминаний о том, как привлекательна Кэролайн в своей военной форме и юна, соблазнительна, желанна, невесомо легка в моих руках без неё… Спохватываюсь и, чтобы не накликать на нас несчастья, шепчу, что вера моя в Кэролайн сейчас, на таком огромном расстоянии, зыбка, неустойчива, прихотлива, как фатум на войне да и среди случайностей обычной жизни, и для меня сию секунду, в общем бесполезна: она — там, я — здесь. Я словно в другой эпохе, в другом мире… И я шепчу:
— Но прости, прости, Кэролайн, с каждой секундой я все дальше от тебя, и нас с тобой, дорогая, уже не столько связывает, сколько разделяет Великий океан, океан Пасифик… Сейчас, над океаном, верю только в себя и мой самолёт, больше ни во что.
И думаю: «Это правда: у меня была возможность выбрать, на чём летать. Хотелось бы, чтобы оружие оказалось наилучшим, и я,
