– Отец наш учил: свободой не торгуют. Кто раз продаст свободу, тот лишится ее навсегда. – Лицо Андрея побагровело. – Если кто захочет остаться в деревне, то либо должен работать у меня, либо оставить корчное дело.
– Нет… а я уйду в Чернигов, – задумчиво проговорил Василий.
– Верно! Иди! – обрадованно проговорил Андрей. – Чернигов – город большой. Там места всем хватит.
– А я? – спросил Тишка.
– А твоя доля останется у меня. Пока ты не станешь самостоятельным, – сказал Андрей.
Тишка больше ничего не стал спрашивать.
Доев кашу и запив молоком, он вышел из избы.
До темноты было еще далеко. Стрижи истошно щебетали, пикируя с высоты. Воздух был пропитан тонким, нежным и сладковатым ароматом цветущей липы.
Постояв немного у крыльца, Тишка взял прислоненную к стене удочку и отправился по тропинке вдоль реки.
Приятеля нашел под деревом на берегу омута. Вода в омуте бурлила. Первинок внимательно смотрел на поплавок, медленно плывущий в шаге от берега.
Тишка сел рядом.
– Как дела?
Первинок кивнул головой на веревку, одним концом привязанную к ветке дерева, другим – уходящую в воду.
Веревка была туго натянута.
– Поймал соменка? – поинтересовался Тишка.
– Нет, – сказал Первинок и потянул удочку.
На крючке оказалась небольшая плотвица.
– А тянула, как большая, – с разочарованием проговорил Первинок. Плотвицу бросил обратно в воду и сообщил: – Тиша, у меня еще на кукане сазан.
– На что ловишь? – спросил Тишка, готовя удочку.
– На пареную пшеницу, – сказал Первинок и пододвинул к Тишке лист лопуха, на котором желтела горстка пшеничных зерен. Коричневатая кожица на зернах была надтреснута, обнажая белоснежную сердцевину, нежную словно пух.
Тишка зацепил крючком за кожицу несколько зернышек и опустил снасть в воду рядом с берегом, где вода была спокойнее.
– И чего звал тебя брат? – полюбопытствовал Первинок.
– Собирается с братьями делиться…
– Ну, они же зимой женятся.
– Он им сказал, чтобы они уезжали из деревни. Чтобы не мешали – в деревне одного кузнеца хватает.
– А они что?
– Дениска хочет остаться в деревне. А Васька пообещал уйти в Чернигов, – сказал Тишка.
– И правильно. А ты?
– А что я? Я остаюсь при брате. Долю он мне какую-то даст, но года через три и мне придется уходить. Андрей упрекал братьев за то, что они заранее не подумали, куда им переселяться. Так что мне надо уже сейчас подумать об этом.
Глава 4
На исходе второй недели терпение княгини Аделины закончилось, и в отчаянии она собралась идти в церковь молиться, чтобы Господь привел непутевого супруга в здравый ум.
Во многих русских городах уже были христианские общины. Церкви обычно ставили в неброских местах, чтобы не вызывать неприязни язычников.
Правда, христианам на Руси опасаться было нечего. Языческая вера подразумевала терпимость к другим верам. А как же иначе? Бог – многолик. Но и язычники не терпели, когда им навязывали чужую веру.
В Киеве деревянная церковь находилась прямо напротив княжеского дворца, во дворе княгини Ольги.
Скромная церковь была поставлена еще в незапамятные времена самим князем Аскольдом.
Удивительно, но она уцелела даже несколько лет назад, когда Владимир, стремясь использовать язычество для усиления своей власти, устроил гонения на христиан. Однако даже он не решился что-то рушить на дворе своей властной бабки.
До двора княгини Ольги была всего лишь пара сотен шагов. Дойти – минуту. Не больше. Если бы для того, чтобы попасть в церковь, не надо было пройти по площади, где буйствовали дружинники.
Поэтому Аделина никак не могла решиться выйти из дворца.
Она проснулась посредине ночи. В комнате было темно.
В теле медленно разливался тягучий мед, приторно-сладкий, липко склеивающий пальцы. Он истекал откуда-то из нижней части живота и, касаясь сердца, заставлял его вздрагивать и нервно биться.
Что-то вызывало в душе Аделины беспокойство. Но что? Не понимая причин беспокойства, Аделина некоторое время лежала без движения с закрытыми глазами, прислушиваясь к гулкому сердцу.
Наконец она смутно начала догадываться, что вызвало ее беспокойство: было необычно тихо. А ведь еще вчера вечер клокотал адской смесью грубого пьяного хохота с визгливой истерикой флейт и тяжелой барабанной дрожью воздуха.
Аделина открыла глаза, и в глаза ей ударил яркий свет. В открытом окне горела раскаленная до нестерпимого блеска одинокая искра. Казалось, кто-то, находящийся далеко, подавал Аделине знаки факелом. Свет дрожал, заслоняясь чем-то большим и мохнатым. Свет исчезал, но через мгновение снова пронзал черноту ночи.
Заинтригованная этим, Аделина села в кровати. Опустив ноги, почувствовала мягкий ворс ковра. Она прошла к окну.
Комната Аделины находилась на верхнем этаже терема, и она подумала, что факел должен находиться на горе, так как свет не заслонялся городскими стенами. Но не было в округе выше горы, чем та, на которой находился город.
– Милица?.. – тихо проговорила Аделина.
За дверью послышался шорох, затем дверь приоткрылась, пропустив полосу дрожащего слабого желтого света. Следом протянулась рука со свечой. А затем и бледное лицо.
– Княгиня, ты не спишь? – негромко проговорил сонный женский голос.
– Не сплю, – так же тихо ответила Аделина.
Дверь окончательно открылась, и в комнату вошла молодая женщина в простой ночной рубахе со свечой в руке.
Было заметно, что она выше и более крепкого телосложения. Лицо круглое. В глаза бросался длинный тонкий шрам, протянувшийся от верхней губы через щеку и почти до виска.
Несмотря на шрам, многим мужчинам Милица казалась привлекательной. Однако Милица мужчин избегала.
Женщины
