быть длинный, крепкий и блестящий.
— Меламед ты, — добродушно усмехнулся Мотэ Шпинер. — Сразу хочешь во всем разобраться. Сперва потеряешь немного, потом научишься.
Залман получил пять рублей, сияя, словно это была чистая прибыль, спрятал их в карман и вышел из амбара. Он решил, что все бросит и займется льном.
Теперь Залман с презрением смотрел на маклаков, которые в базарный день толкутся на грязной рыночной площади и торгуют чем ни попадя.
Особенно раздражал его Хаим Домецкес: вечно в ватном кафтане, подпоясанном веревкой, а рядом трое сыновей, Шлейме, Яшка и Пейша, которые готовы весь рынок к рукам прибрать. Они торговали всем подряд, лишь бы риску поменьше: яйцами, луком, курами. Если по сходной цене попадался теленок — тоже годится. Бывало, купит папаша теленка, забросит на плечи да так и ходит с ним среди телег, потому как в амбар нести некогда, а сынки — следом. Теленок вытягивает шею и жалобно мычит.
— Все подряд покупаете, — увидев эту картину, насмешливо говорит Залман.
— Да, Залман, все покупаем, кроме льна. Лен — это мы вам оставляем!
Парни хохочут, теленок мычит, а куры, которых они тоже таскают с собой, начинают с перепугу кудахтать на разные голоса.
«Дубины неграмотные! — думал Залман. — На всем деньги делать пытаются…»
Он подходил к телеге, нагруженной льном, сначала смотрел, чтобы он блестел, как золото. Потом прикидывал длину, потом вытаскивал пучок и пробовал разорвать.
— Эй, жид, ты чего рвешь?
— Я не рву, я пробую, — с деловым видом возражал Залман.
— А если не купишь, кто мне заплатит за то, что ты разорвал? — сердился мужик.
На что Залман отвечал:
— Если у тебя постоянного покупателя нет, то возьму, конечно.
И обычно покупал. Иногда лен ему не нравился, но если был такой, как сказал Мотэ Шпинер, — длинный, блестящий и прочный, то Залман соглашался на любую цену.
Он так полюбил лен, что, будь у него деньги, весь бы скупил у всех мужиков.
Первое время Залман не мог долго держать у себя товар, слишком скромный капитал не позволял. Купив, на другой день клал тюки в тачку и вез к Мотэ Шпинеру.
Мотэ по-прежнему смотрел на него как на новичка, называл дураком, меламедом и прочими неприятными словами, но Залман все проглатывал, лишь бы Мотэ предложил настоящую цену, а не такую, что в убытке останешься.
В конце концов Мотэ Шпинер стал признавать Залмана специалистом по льну и однажды при двух мелких перекупщиках, что крутились у него в амбаре, хлопнул его по плечу и сказал:
— Вот видите, молодой человек уже немного понимает, что такое лен.
— Я не жалею, что за науку вам заплатил, реб Мордхе, оно того стоило, — с улыбкой ответил Залман, поглаживая бородку.
*
Весь свой капитал Залман истратил, но у него уже дети подрастали, в бороде появилась седина, и ему как солидному отцу семейства доверяли в кредит.
Он по-прежнему занимался льном, но торговать с каждым годом становилось все труднее. Целый день он проводил в амбаре, среди тюков. Белесые волокна налипали на одежду, и Залмана самого было от тюка не отличить.
Когда он приходил домой, жена, не слишком довольная его торговлей, начинала ворчать:
— Посмотри, во что ты одежду превратил. Весь в своем льне!
— Дурочка! — с улыбкой отвечал Залман. — Лен — не грязь.
А когда надевал ту же одежду, чтобы пойти в синагогу, жена просила:
— Подожди! Дай хоть почищу немного.
— Не надо, — возражал Залман. — Так даже лучше.
Шагая по улице, он с гордостью посматривал на себя и думал: «Лен — это ничего страшного. Это ж не перья куриные!»
*
И все было бы неплохо, если бы не долги по кредитам.
Теперь Залман понимал, что лен отбирает много сил. Мотэ Шпинер — человек богатый, он может придерживать товар, набивать цену, у него есть деньги, свои деньги, ему не надо брать в кредит и выплачивать проценты. К тому же он один такой, весь лен скупает и какую цену ни предложит, приходится соглашаться.
Залман считал, что о льне знает не меньше Шпинера. Но что толку от знаний, если сил недостает? Вот сейчас лежит у него сто пудов, но он в долгах как в шелках. И что ему делать, если Мотэ Шпинер предложит слишком низкую цену?
Каждый день Залман ходил к себе в амбар, осматривал тюки. Он был уверен, что у него только «корона», как торговцы называют товар высшего качества, и все-таки боялся, что в этот раз Мотэ Шпинер его похоронит.
Наконец он решился отвезти, показать Шпинеру несколько тюков.
И будь что будет!
Залман нанял извозчика Хацкла. Когда грузил, ощупывал, поглаживал каждый тюк и приговаривал:
— Отличный товар!
Не удержался и спросил извозчика:
— Что скажете, реб Хацкл? Корона!
Хацкл, тихий, забитый человек, робко ответил:
— Откуда же мне знать?.. Помню, еще мальчишкой был… Пуримшпиль[19] играли… Так я из льна бороду сделал. А больше ничего про лен сказать не могу…
От такого ответа у Залмана руки опустились.
— Эх, реб Хацкл… Этот лен не для того, чтобы бороды делать. Он аж в Кенигсберг идет.
— Вот так-так, — подивился извозчик. — Аж в Кенигсберг? Поездом, стало быть… Вот так-так!
Нагрузив целую телегу, Залман скомандовал:
— Поехали, реб Хацкл! К Мотэ Шпинеру.
И вздохнул.
*
Мотэ Шпинер был у себя в амбаре, разговаривал с каким-то мелким перекупщиком.
Залман кашлянул.
— А, Залман! — повернулся к нему Шпинер. — Что скажешь?
— Товар привез! Не весь, только часть.
— Ну, заноси, посмотрим, — холодно сказал торговец.
Залман с извозчиком принялись сгружать лен с телеги и заносить в амбар.
Шпинер осматривал тюк за тюком и качал головой: «Нет!»
Залман притворялся, что не видит, но сердце бешено колотилось, и, поднимаясь по ступеням в амбар, он чувствовал, что сейчас упадет.
«Он тебя закопает!» — будто нашептывал кто-то ему на ухо.
— Где это ты таким добром разжился? — вдруг спросил Шпинер с усмешкой.
Залман от ужаса вытаращил глаза и крикнул:
— Реб Мордхе, вы что?! Это ж корона!
— Корона? — улыбнулся Шпинер. — Так надень ее себе на голову, царем будешь…
— Хотите сказать, я уже ничего не понимаю? Совсем ничего? — в голосе Залмана слышались и угроза, и мольба.
— Ты лучший специалист в мире, — сказал Шпинер не то серьезно, не то с издевкой, — но в этот раз мне твой лен не нравится.
И, снова ощупав несколько тюков, холодно спросил:
— Сколько, например, хочешь за пуд?
— Думаю, ну, как сказать… — промямлил Залман, боясь назвать цену. — Мне самому это стоило, не считая процентов, рубля по четыре за
