костра. Хаксли видел достаточно много потушенных костров, сделанных Уинн-Джонсом, и был уверен, что этот — не его.
Он собрал раскиданные вещи. Почувствовал, что страшно проголодался, он сжевал плитку шоколада, лежавшую в рюкзаке.
Воспоминания начали возвращаться, а потеря ориентации, возникшая в результате неожиданного пробуждения после очень длинного сна, исчезать.
Он внимательно осмотрел тропинку в терновнике, через которую пробрался сюда. В голове появился образ женщины, которая ласкала его, пока он спал полусном, наполовину осознавая ее присутствие; но он был не в состоянии проснуться, прервать свое полу-бессознательное состояние. Не молодая, не старая, грязная, сексуальная, теплая… она прижала рот к его, и ее острый мокрый язык коснулся его. Она негромко смеялась. Положил ли он руку на ее ногу? У него осталось ощущение мягкой плоти и широкого гладкого бедра, которое он гладил пальцами и ладонью, но это могло быть сном.
Кем были всадники? И что за зверь, преследуя их, пересек реку?
— Урскумуг, — пробормотал он, проверив след. Других следов не было, только неглубокий отпечаток копыта неподкованной лошади.
— Урскумуг?..
Он не был уверен. Он помнил предыдущую встречу.
Урскумуг сформировался в моем сознании в самой ясной форме, в которой я когда-нибудь видел его. Морда испачкана белой глиной… грива жестких остроконечных волос… этот изначальный образ настолько стар, что полностью исчез из человеческой памяти… Уинн-Джонс считает, что Урскумуг может даже предшествовать неолиту…
Хотел бы он иметь свой дневник. Сейчас он писал заметки в грубом блокноте, который принес с собой, но блокнот намок, и писать было непросто. Лес вокруг него вибрировал, двигался, наблюдал. Он чувствовал себя больным, в самом лучшем случае, и через несколько минут собрал рюкзак и пошел обратно по собственным следам, от реки.
Спустя полдня он добрался до Волчьей ложбины, неглубокой долины, с ее открытым небом; именно в ней он и Уинн-Джонс расстались несколько дней назад. Жуткое, мрачное место, в котором остро пахло соснами, постоянно дул холодный ветер, и из темноты выли волки. Хаксли несколько раз видел их — летучие тени в густой чаще, встающие на задние лапы, чтобы осмотреться, с наполовину человеческими лицами. Эти создания, конечно, не были обыкновенными волками.
Они двигались тройками, но не стаями; и никогда — насколько он мог видеть — по одиночке. Их лай уже превратился в язык, который, конечно, был совершенно непонятным англичанину. Хаксли принес собой револьвер и два факела, аккуратно завернутых в тонкую клеенку, и всегда был готов зажечь их, если волки подойдут слишком близко.
Но во время всех трех посещений Волчьей ложбины звери появлялись, с любопытством и раздражением осматривали его, а потом теряли к нему интерес. Они подбегали ближе, лаяли на него, а потом ускользали прочь, иногда идя на задних лапах; они охотились за краями хвойного леса, за низким гребнем самой Волчьей ложбины.
Если бы Уинн-Джонс вернулся сюда, он бы оставил условленный знак на одном из высоких камней на верхушке Лощины. Но Хаксли не видел ни единого знака. Он взял мел и написал собственное сообщение, собрал хворост для костра и, немного отдохнув, отправился исследовать местность.
Настал вечер, но Уинн-Джонс так и не появился. Хаксли позвал его, крик пролетел над всей Лощиной, и ветер унес его эхо. Никакого ответа, и ночь прошла.
Утром Хаксли решил, больше он ждать не может. Он не знал, как идет время здесь, так далеко в глубине Райхоупского леса, но ему показалось, что он уже потерял бо́льшую часть дня и ночь — больше, чем собирался. Он точно знал, как искажается время в Святилище Лошади, но никогда не проверял его ход в более глубоких зонах. Внезапная тревога заставила его идти по звериным тропах, срезая через мшистые долины, всегда обращенные наружу.
Всегда легче выйти из леса, чем войти в него.
В тому времени, когда он добрался до Святилища Лошади, он был полностью истощен. И голоден. Он взял с собой недостаточно еды. И его голод стал еще нестерпимее, когда он внезапно почувствовал запах жарящегося мяса.
Он припал к земле и вгляделся через переплетение ветвей шиповника и падубы, пытаясь ясно разглядеть поляну с его странных храмом. Так кто-то двигался. Уинн-Джонс? Неужели его друг и коллега отправился прямо сюда и стал ждать Хаксли? И, пока ждал, изжарил голубя и раздобыл кувшин местного охлажденного сидра? Хаксли засмеялся над собой, похоже его основные инстинкты начали фантазировать за него. Он осторожно пробрался через деревья и осмотрел всю поляну.
Те, кто был здесь, услышали его. И отступили, спрятались в тенях и кустарнике с противоположной стороны поляны. Хаксли достаточно хорошо знал запахи, звуки и движения леса, и мог четко установить присутствие людей; они, безусловно, сейчас рассматривали его.
Между ними, недалеко от странного святилища, горел костер, на котором медленно жарилась ощипанная и насажанная на вертел птица.
ПЯТЬ
Святилище Лошади, поляна среди дубов, является моей основной точкой контакта с мифическими лесными созданиями. Окружающие ее деревья — неодолимо могучие организмы, поврежденные ветрами и перекошенные. Их стволы зияют дуплами, кора обвита массивными побегами плюща. Огромные тяжелые ветви тянутся через поляну и образуют что-то вроде крыши; в тихий летний день, когда солнце стоит в зените, войти на поляну — все равно, что войти в храм. На сероватых костях старых статуй, наполняющих святилище, отражаются меняющиеся оттенки зеленого, они зачаровывают и приковывают к себе взгляд, и кажется, что лошадь, центр святилища, движется; это массивное сооружение, в два человеческих роста, гигантские ноги сделаны из костей, соединенных веревками, а чудовищная голова — из кусков черепов, обработанных и связанных между собой. Получилось что-то вроде динозавра, восстановленного сумасшедшим импрессионистом. Рядом, словно на страже, стоит бесформенная фигура, отдаленно напоминающая человека; она тоже сделана из длинных костей и черепов, соединенных толстыми полосками кожи и подкрепленных ветками; на некоторых из веток
