и бесконечная рябь на поверхности пшеницы окрашивали слова Рахили в оттенки безумия. Александр вздрогнул.
— Пшеница смолкла. Заговорила сестра. Я не испугалась, если бы она шепнула моё имя. Или кого-то из семьи. Но она повторяла то слово.
— Какое?
— Гузо… Даже не так. — Рахиль сложила губы трубочкой. — Гуууууузо. И я подумала, что не бывает ничейных пшеничных полей.
Раскаленное небо напоминало растянутую над белой лампой солнца бумагу. Рахиль продолжала.
— Ночью лихорадка утихла. Обнявшись, мы затаились под нескончаемый шелест. Я не могла спать. Меня интересовало: когда Варда проснётся, последует ли она зову пшеницы? Я была выше, и сильнее, но всё же…
Назавтра, мы шли прямо, но наткнулись на примятые колосья. Место нашей ночёвки.
Я возненавидела сестру, ибо она затащила нас туда. Глядя на её воспаленную кожу, я наслаждалась. Это легко — испытывать наслаждение, слушая пшеницу.
Рахиль смутилась. Она упорно избегала мужниного взгляда.
Александр ответил.
— Вы были детьми. Ты возложила на неё вину, что вы заблудились. Дети… Просто маленькие девочки.
Рахиль покачала головой.
— Когда мы сделали новый привал, я поняла, что никуда не пойду. Было спокойно и легко. Боль от солнечных ожогов, жажду и голод можно позабыть, если сконцентрироваться на шелесте. Пшеница просила плату. Она была не против, если бы я осталась, но, вместе с тем готова была выпустить. Меня… а не её.
Александр чуял — история закончится чем-то, о чём не стоит рассказывать.
— Пшеница говорила. Она знала многое. Например, что Варда нежеланный ребёнок… Знаешь, почему? Отец сломал маме нос, когда надрался в стельку. Раздел и заставил работать ртом, чтобы у него встал. Мать никогда такого не делала. Не все женщины могут пойти на это…
Рахиль наслаждалась эффектом от своих слов.
— Когда у него набухло, он… сделал Варду. Выносить её стало для мамы мукой. Я познала странное. Ненависть к сестре, источнику наших страданий — и новое чувство, возникшее, когда я слушала, как мать делала… это. В животе млело, а щеки пылали. Девочкам нельзя чувствовать подобное.
Варда проснулась, шепча «Гузо», и я едва не избила её. Уверена, что ей поле нашёптывало что-то другое.
Потом сестра увидела то, чего я не замечала. Иные созвездия. На третий день небо поменялось.
Она нашла плеяду — дитя без рук — вычерчивая пальцами в небе, чтобы показать его. Это пугало до жути. Вскоре мы уснули. Я видела мать, с кровоточащим носом и отцовой штукой во рту.
На заре я проснулась с мыслью, что поле не может быть ничейным. Колосья шумели, но, шум был иным. Без слов. Монотонный и бесконечный. В нём появилось что-то новое.
От сестры палило, будто от печки. В воздухе носилось: гууз-гууз-гуузс, — Рахиль вытянула губы. — Я узнала звук. Он рождается, если косу держит кто-то сильный. Например, отец, и сталь рубит колосья со свистом. Едва солнце бросало багрянец в ночную прохладу, папа выходил косить свежим и выспавшимся. Часа полтора над полем звенело.
— Гузо, — прошептал Александр.
— Да, — согласилась Рахиль. — Только этот гузо был как рёв бомбардировщика. Может потому, что коса, рождающая его, была огромной? Варда стонала. Пришлось ткнуть её лицом в колосья. Время основательно сдвинулось, прежде чем я подняла голову.
Поле цвело алым, как поздняя осенняя листва. Этот цвет — кровь — шёл от луны. Пшеницу рябило, словно ветры затеяли плясать хоровод на исходе лета.
ЕГО освещало, но разглядеть что-то было невозможно. Лишь силуэт. Он косил. Прямой, не знающий устали. Коса походила на молнию.
Гуузс…
Меня обуял не страх — иное. Сродни ужасу безумцев, считающих, что по ночам к ним приходит дьявол. Наш дьявол был далеко. Где вполне мог находиться край поля. Помнишь фотографию — дерево на ладони? Там также. Он был огромным, но расстояние сглаживало габариты, и казалось, что лишь человек косит неподалёку.
Пшеница пела языками мёртвых зёрен. Рано или поздно Гузо выкосит всё, дойдя до меня и Варды. Мы никуда не денемся. Будем бродить, пока не умрём. Но он не прочь взять и наши тела.
Молиться? Ни словечка, что бабуля втемяшивала в наши с Вардой головы, не всплыло. Зато не утихало:
«Отец сломал твоей матери нос и испоганил её рот. Твоя сестра порождена болью и грехом».
Варда стала бредить. Думаю, это было вроде транса. Она видела, что с нами произойдёт. — Рахиль смахнула слезы.
Вместе с ней пели колосья:
«Твоя сестра — дитя греха и боли. Пусть захлебнётся кровью и смолкнет! Иначе Гузо…».
Я зажала уши, чтобы не знать, что сделает Гузо. Варда громко, как раздавленный котёнок, пискнула.
Гузз-гуззс прекратилось.
Оно прислушивалось. Стали видны глаза. Две вертикальные черты красного фосфора. Словно локаторы рыскали по пшеничным волнам.
Я закрыла сестре рот, прикидывая, сколько потребуется огромным ногам, чтобы дойти. Вот. — Рахиль показала ладонь, где полумесяцем красовались шрамики. Следы зубов с несколькими отсутствующими молочными.
Варда решила, что я собралась делать то, о чём нашёптывали колосья. Она ничего не понимала. Боже!
Рахиль зарыдала.
— Шелест стал успокаивающим, как мамуля, когда укладывала нас баиньки.
«Он душил мать, чтобы она открыла рот. Сделай так с Вардой, чтобы она закрыла».
Не прислушайся я к пшенице, Гузо понял бы, куда идти.
Александр ощутил острое желание оттолкнуть супругу.
— Дома отец прижал меня к груди. Я задыхалась от запаха пота. Он спрашивал про Варду, поил водой, а я… смотрела на маму. Горбинка у неё на носу выглядела совершенно по-иному. Он понял — выпустил меня, как будто получил пощечину. Иногда лучше не знать о прошлом тех, кого любишь, правда?
— Варда. — Только и произнес Александр.
Рахиль отвернулась.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ 2. Утром они продолжили путь. Рты склеило вязкой слюной. В глазах плыло от мельтешения колосков, в чьём шепоте Рахиль что-то слышала.
Александр ловил себя на мысли, что не может выбросить из головы историю Варды.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
«Никакое железо не может войти в человеческое сердце так леденяще, как точка, поставленная вовремя».
Бабель И.Э.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
«Сломал нос. Дитя греха и боли. Сделай также!».
Был ли рассказ детской фантазией, порождённой жаром и обезвоживанием? Сыр, величиной с половинку яблока, и чёрствый хлеб они съели. Царапая глотку, завтрак попал внутрь, и, похоже, навеки там застыл. Ни сытости — ни голода.
Следом закончилась вода.
Александр не верил в чертовщину, но история рождала противоречивые чувства. Если они
